Евреи-партизаны СССР во время Второй мировой войны - Джек Нусан Портер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я до сих пор живо помню бегство в лес. Избитые и напуганные, мы были подобны тем существам, которые бегут от быстро распространяющегося огня, куда глаза глядят. Перед нами были огромные полесские леса, болота и реки, пересекавшие гигантские пространства. Темной дождливой осенней ночью 1942 года мой дядя Иосиф наказал нам как можно скорее бежать, потому что на следующий день нас всех вывезут и убьют. Мы ушли тихо, под покровом ночи, под бдительным взглядом немецкой и украинской охраны. Мы кружили по лесу, боясь встречи с людьми, потому что ненависть к нам во всех украинских селах была огромной. Всю эту ночь мы шли посреди густого леса к месту встречи, которое мой дядя выбрал заранее.
Ранним утром мы впервые сделали нашу первую остановку, достали из сумок остававшиеся сухари и кусковой сахар. Так мы и лежали целый день в ожидании новых указаний, куда двигаться. Внезапно пришла благая весть – в соседней деревне собралась группа партизан. (Позднее группа была названа отрядом Крука.) Этот Крук хорошо знал моего дядю; в беде они помогали друг другу. И вот партизаны начали организовывать своих людей в лесах.
Эта группа партизан превратилась в отряд, со временем ставший прибежищем для всех уцелевших евреев, бежавших в лес. А в лесах устанавливались связи между самыми разными людьми, прежде чужие становились братьями. Братья, разделившие одну судьбу – стресс, холод, голод, – товарищи по оружию. Это была военная кровная связь. Еврейские партизаны – символ нашей новой гордости, которая со времен Маккавеев была похоронена где-то глубоко в нашем подсознании. Еврейские партизаны – первый признак возрождения народа, знак благой вести о возрождении. Вот о чем я думал и что представлял себе в те суровые дни. Я – еврейский мальчик 12 лет. Но партизаны не понимали, кем они на самом деле были.
Еврейские партизаны сражались с мыслью о мести. В те печальные дни не было энтузиазма, повсюду чувствовалась смерть; она была настолько реальной, что казалось, ее можно было почувствовать на ощупь. Борьба была безнадежной, и никто не думал о выживании – только о мести. Долгими и темными ночами они шли к своим задачам – взрывать поезда и укрепления, нарушать коммуникации, разрушать мосты, наносить удары по врагу в тылу. Они шли длинными цепочками, со старым оружием и в лохмотьях. Они шли молча, и только в их лицах можно было различить упрямую озлобленность и горящие, жаждущие мести глаза.
Мы же, лагерь, в котором жили женщины и дети, провожали их любящим взором, желали успехов и благополучного возвращения домой. Каждое расставание было последним, каждое прикосновение рук было последним. Мы волновались, потому что они были как те некоронованные олимпийские чемпионы, чьи рекорды говорили сами за себя. В партизанских сводках хвалились убитыми немцами, поврежденными поездами и, главное, нарушением столь необходимой для врага подвозной дороги – главного пути на Киев. Каждая задержка этих груженых поездов, направлявшихся на фронт, была великой победой. Количество могил наших дорогих товарищей росло день ото дня. Это была цена победы. Лес стал для нас очень дорог. Среди этих густых зарослей, покрывающих огромные пространства, мы нашли свой дом. Это был тыл нашей страны. Мы проникали в самые потаенные уголки леса, в места, где, казалось, никогда не ступала нога человека. Это была целина, в которую мы вдохнули жизнь.
Жил среди нас в лесу замечательный человек, выдающийся человек. Это был блаженной памяти дедушка Шломо Цвейбель. Его великолепная борода и типично еврейская внешность символизировали для нас еврейскую трагедию этой войны.
Я хорошо помню, как в те дни дедушка просыпался рано утром, когда в лесу было еще темно. Дедушка готовился к личной беседе с Создателем. Он надевал тфилин и талит и, высоко подняв голову, стоял и с благоговением шептал свои молитвы. И тогда в единении с ним просыпался весь лес.
Птицы начинали петь, кружась над верхушками деревьев; на ветках сонные белки роняли капли холодной росы, еще блестевшей на их длинных хвостах. Из-под деревьев раздавались иные, странные звуки, ничуть не менее мелодичные, чем наверху. Можно было услышать такие молитвы, как «Как прекрасны шатры твои, Иаков» и «Ты Бог Авраама, Исаака и Иакова…», «В Иерусалим, твой город возвратись милосердно…» и «Мы согрешили пред Тобой, помилуй нас».
И деревья стояли неподвижно, как огромная и разновозрастная толпа на Йом-Кипур. Когда-то дома на Йом-Кипур толпа была одета в белое, а здесь в коричневое. И здесь, в лесу, дедушка проходил перед Ковчегом Завета, и его уста произносили молитвы и псалмы. Это была молитва, которая никогда прежде не произносилась таким образом и в таком окружении. И я не знаю, будет ли еще когда-нибудь произнесена столь чистая молитва.
Все эти годы пища дедушки состояла только из картошки, потому что кошерной еды не было. Он уединялся в лесу, разжигал свой маленький костер, жарил несколько картофелин и ел медленно, как будто это был деликатес. И он чувствовал себя сытым, более сытым, чем кто-либо вокруг. Как у него это получалось? Только Богу известно.
А когда партизаны уходили из леса на свои операции, они всегда помнили о дедушке Цвейбеле и всегда приносили ему что-то кошерное, украденное ими где-то. Они так поступали, потому что дедушку все любили. Они не только любили его, но и оберегали как самого дорогого человека. Когда приближался Песах, дедушка глубоко задумывался о том, как ему соблюсти все обряды, те обряды, которые он строго соблюдал всю свою жизнь. Партизаны помнили о празднике, принося ему кошерные блюда и удовлетворяя его особые праздничные нужды. В те давние времена в этом для партизан было некое утешение.
Посреди уныния, посреди ежедневного кровопролития геройские поступки как отдельных людей, так и группы в целом были заметны сразу. И именно они зажигали лучик света в окружающей нас тьме.
Самым тяжелым временем для нас была зима, холодная зима украинских лесов. Типичны были ужасные снежные бури, яростно разметывавшие лес и
