В царском кругу. Воспоминания фрейлин дома Романовых - Варвара Головина

Эти последние строки не нуждаются в комментарии. Буквально в нескольких сдержанных словах угадывается бездна страдания.

Вердер, мой постоянный и верный корреспондент, был в ту пору в отпуске и приехал в Крым только к концу пребывания там Государя. Он немедленно написал мне оттуда следующее:

«Обстоятельства вынудили меня задержаться в Германии долее, чем я предполагал, и я смогу пробыть в Ливадии только три недели, но, уверяю Вас, это более чем достаточно, так как барометр придворной жизни во всех отношениях опустился чрезвьгаайно низко. Все здесь мне кажется необъяснимым. Почему нельзя было сохранить брак в тайне до мая? Зачем было вызывать сюда Наследника с семьей, предварительно ложно обещая им не навязывать княгиню Юрьевскую? Я ничего не понимаю и, признаться, оказался совершенно неготовым найти такие радикальные перемены в Ливадии. Я попал прямо в новую эпоху, которая теперь открылась для всех вас, и, право, мне не по себе видеть русскую Вердер, прусский генерал, в течение восемнадцати лет бывший военным представителем в России; затем он приехал к нам в качестве посланника; все его очень любили.

Со слов Государя я понял, что он замыслил предоставить своей новой супруге положение, сходное с тем, какое занимала при прусском короле княгиня Лигниц после того, как он на ней женился. А между тем положение дел здесь совершенно ненормальное. С одной стороны, так называемая тайна и в семье ничего не изменилось, кроме хозяйки дома… Вы не можете представить, какое возмущение и ропот вызвало это! Прежде приезда Государя ждали с радостью — теперь публику раздражает то, с какой преувеличенной предосторожностью оберегается эта тайна: даже против нигилистов не предпринимаются столь строгие меры, как те, что призваны прикрыть существующее ложное положение. Ропот распространяется и вызывает совершенно напрасную ненависть к Государю. Не буду писать об этом больше в надежде вскоре увидать вас».

По возвращении Вердер рассказал мне, что Государь сообщил ему о своей женитьбе в первую же встречу, приведя те же объяснения, что и всем остальным посвященным, и просил передать это германскому императору. Последний был возмущен этой женитьбой и очень сухо ответил Вердеру телеграммой: «Благодарите Императора за известие». И ничего более. Вердер, будучи человеком прямым — и физически и нравственно, — не скрывал своих впечатлений. Он вернулся из Крыма огорченным и возмущенным. Верный почитатель нашей Государыни, он не мог примириться с тем, что ее заменила столь вульгарная и неприятная женщина…

Наследник с супругой возвратились из Крыма в начале ноября. 14 ноября был день рождения Цесаревны, и мы отправились в Аничков дворец. Никогда не забуду выражения лиц присутствовавших, особенно хозяина дворца, имевшего глубоко оскорбленный вид.

Обед, последовавший за церковной службой, прошел в гробовом молчании. Над всем великолепием собрания витало нечто тяжелое и постыдное. К соседям по столу обращались вполголоса, как бывает, когда случается несчастье. Добрейший князь Ольденбургский Петр, сидевший рядом со мной, издавал глубокие вздохи, от которых стены грозили рухнуть, и бормотал в усы что-то совершенно невнятное, выказывающее его растерянность. Каждый из нас уже примерно знал, какие мучительные сцены пришлось вынести великокняжеской чете во время ее пребывания в Ливадии, но подробности я узнала только спустя несколько дней, когда Цесаревна пригласила меня к себе. Я нашла ее разбитой и подавленной.

— Я не могу больше оставаться собой, — произнесла она, — иногда, кажется, готова умереть от этого.

Она рассказала мне, что успокоенная обещанием Государя хранить свой брак в тайне, она приехала в Ливадию в уверенности, что княгиня Юрьевская не будет появляться у них на глазах и останется на своей вилле в окрестностях Ялты.

— Вообразите мое потрясение, — сказала Великая княгиня, — когда Государь встретил меня на пристани со словами, что княгиня нездорова и не смогла меня встретить. Я взглянула на него с великим удивлением.

— Как же я могу с ней видеться, если ваш брак содержится в тайне? — спросила я.

— О, — воскликнул он в замешательстве, — здесь так трудно что-либо скрыть, моя свита не может ничего не знать.

— Но моя-то совершенно ничего не знает, потому что я верно хранила доверенную мне тайну.

Александр II с морганатической супругой Екатериной Долгоруковой-Юрьевской и детьми Георгием и Ольгой.

Этот разговор происходил в карете. Я заплакала, а Государь с видимым усилием сдерживал свое недовольство. Вообразите, что мы испытали, когда, войдя в Ливадийский дворец, увидали княгиню Юрьевскую, выходящую из покоев Государыни в сопровождении своих троих бастардов? Я была не просто в отчаянии, я испытывала стыд перед присутствовавшими при этом слугами. Можете представить, каким невыносимым был для нас первый обед в кругу семьи! Я случайно бросила взгляд на дворецкого, подававшего блюда, — он был белый как бумага, руки его дрожали, на лбу выступила испарина. Княгиня, казалось, единственная владела собой. Она громко разговаривала без малейшего стеснения, ее дети бегали возле стола, а в кресле Государыни, на том месте, где мы привыкли видеть ее обыкновенно сидящей, развалились собаки.

На следующий день, несмотря на мои протесты. Государь ворвался ко мне и привел княгиню.

Таким было начало двухмесячных пыток, которым подверглись Наследник и его супруга. Между прочим, я никак не могу понять, зачем они оставались так долго в Ливадии. Возможно, конечно, что Великий князь боялся огорчить отца, сократив свое пребывание, сроки которого были оговорены заранее, но, несмотря на всю его деликатность и послушание, обстоятельства только усугубились. Император пытался постоянно расширить область уступок, и становилось все труднее ему угодить. Он не желал ничего понимать, кроме собственных привьгаек, укоренившихся у него за годы незаконной связи; вводимые им новшества были ужасны для его законной семьи, оскорбительны для ее чувств и гордости.

Цесаревна имела нравственное мужество какое-то время противостоять совершенно невозможным требованиям, но это вызвало вспышки ярости Императора по отношению к невестке, ярости, разжигаемой бесчестными наветами противоположной стороны. Неслыханное дело! Дошли до того, что в междоусобицу были втянуты даже горничные, и все эти гадкие сплетни попадали прежде всего на слух Государю, который, безусловно, верил донесениям своей ничтожной клики. Однажды во время такой вспышки гнева он, не владея собой, позволил себе сказать Цесаревне, что она должна не забывать, что она всего лишь его первая подданная. Не укладывается в голове, как человек, некогда необыкновенно сердечный, полностью перечеркнул себя и распустился до такой степени. Со своей стороны, княгиня Юрьевская имела дерзость упрекнуть как-то Цесаревну за то, что у нее часто красные от слез глаза.