В царском кругу. Воспоминания фрейлин дома Романовых - Варвара Головина

Чтобы нить моего повествования не прервалась, я должна вернуться к княжне Долгорукой, вступление которой на подобную стезю заслуживает, вероятно, более снисхождения, чем осуждения. Не слишком умная, она была тогда очень юной и безумно влюбленной в Государя, которого обожала, как говорят, будучи еще воспитанницей Смольного. Возможно, она не полностью осознавала угрожающую ей опасность; но что сказать о низости ее брата, пожелавшего подобного положения своей сестре, позволившего ей так пасть и, вероятно, заранее подсчитавшего личные выгоды? Я могла бы привести в подтверждение этому множество подробностей, но помимо того, что не хочу пачкать свое перо, думаю, следует сделать скидку на человеческое лукавство, которое может преувеличивать и разжигать страсти. Если я позволяю себе упомянуть о недостойном поведении князя Михаила Долгорукого, то только потому, что оно ЕЮ многом объясняет поведение Государя. Нет, он не был человеком, по своей инициативе идущим наперекор совести. Нужно было, чтобы кто-то подтолкнул его на этот путь. Легкость, с которой на сей раз шли ему навстречу, ускорила, без всякого сомнения, исход дела, на который он сам, вероятно, не решился бы.

Я долгое время упорно не верила в реальность этой связи, во мне крепка была вера в добродетель Государя. Но наступил момент, когда сомневаться стало уже глупо. В моем положении воспитательницы было невозможно оставаться в неведении, так как я должна была постоянно следить, чтобы моя юная воспитанница была защищена от случайной неприятности.

В течение зимы, перед поездкой в Париж, слухи росли, как морской вал. Они возбудили при дворе да и в городе всеобщее недовольство. С каждым днем обнаруживались все новые подробности. Больше не нужно было теряться в догадках — призраки выходили из темноты и обретали определенные очертания.

Государю стало недоставать осмотрительности; у него и всегда была удивительная способность верить, что никто не видит, когда он не хочет, чтобы его видели. Не утруждая себя мерами излишней предосторожности, он выдавал себя бесконечными уловками, шитыми белыми нитками, которые со временем принимали все более дурной оборот для его репутации. Он вдруг принялся расточать милости всем, кто давал балы. Те, кто не знал княжну прежде, отнюдь не старались теперь заводить с ней знакомство, но малейшее сопротивление вызывало гнев Государя, и я знаю многих, кто впал в немилость только по этой причине. Я, кажется, уже писала, что Наследнику и его супруге пришлось уступить в этом вопросе, дабы избежать столкновений и упреков. Многие последовали их примеру, другие же, не желая поступаться принципами, прекратили давать балы. Общество в отношении к пресловутой демуазели проявило себя великолепно. Никто и не подумал оказывать ей благосклонное внимание, совершенно сознательно рискуя показаться нелюбезным. Ее избегали даже слишком подчеркнуто. Будучи под высочайшим покровительством, она тем не менее оказалась в полном одиночестве, и часто на балах у нее не было кавалеров. Те, кто решался ее пригласить, тут же брались на заметку, если они действовали не по приказу Государя, что тоже иногда случалось.

Я говорю здесь только о том, что было на виду у всего общества. Возможно, за кулисами происходило многое другое, но, во всяком случае, этим не хвастались. Сам Государь на балах уже не танцевал, он переходил из гостиной в гостиную, с присущей ему приветливостью говорил несколько слов одним и другим, но все его маневры неизменно заканчивались тем, что он оказывался там, где сидела княжна Долгорукая. Все прекрасно изучили этот его трюк и старались тихонько обойти стороной это место, дабы избежать неприятного соседства, таким образом, вокруг этой пары образовывалась пустота, и они сидели как на ладони на глазах немногочисленных наблюдателей.

Я еще раз должна вернуться назад, в прошлое, ко времени отъезда Государя в Крым (19 августа 1880 г.).

Мы оставались в Царском Селе с Великими князьями Сергеем и Павлом, которых в октябре отправляли в Италию, отчасти для поправки здоровья, отчасти, чтобы удалить их из Зимнего дворца. Я часто проводила с ними вечера и не могла смотреть на них без содрогания сердца при мысли об ожидавшем их страшном ударе, которого они в ту пору совершенно не предвидели.

Мать была для них предметом обожания, и после замужества их сестры Великой княжны Марии Александровны стала для них неразлучным другом до самых последних дней своей жизни. Великий князь Сергей был уже молодым человеком и, конечно, догадывался о связи своего отца, но когда однажды Великая княгиня Цесаревна попыталась его подготовить к мысли о возможности нового брака отца, скрыв, что он уже состоялся, юноша залился слезами и отказался верить.

— Нет, нет, папа никогда этого не сделает! — воскликнул он, и Великая княгиня прервала разговор.

В середине сентября Великий князь Наследник со всей семьей поехал в Крым к отцу. Мы жили в полном неведении относительно того, что там происходило. Конечно, до наших ушей, как отдаленное эхо, доходили какие-то слухи, но трудно было понять что-либо в хаосе противоположных подробностей. Как нарочно, этой осенью у меня не оказалось ни одного корреспондента в Ливадии. К тому же все старались быть осторожными и писали с недомолвками, что окончательно внесло сумятицу в наши умы. Я получила две или три загадочные и малосодержательные короткие записки от Нины Пиллар, одной моей приятельницы, фрейлины, которая проводила осень в Крыму со своей теткой иной Тизенгаузен, и еще письмо от графа Александра Адлерберга, который едва коснулся злободневного вопроса. Я приведу несколько отрывков из его письма — они достойны внимания своим выражением чувств к покойной Государыне. Должна сказать в объяснение, что в настоящее время я занята составлением сборника, в который должно войти все, что когда-либо было написано в стихах или в прозе о Государыне. Мне кто-то сказал, что граф Адлерберг как-то сделал словесный портрет Государыни (в стиле Аабрюйера) для нее самой, и я написала ему, попросив дополнить мою коллекцию этим портретом.

К великому сожалению, желание мое осталось неосуществленным, и вот что писал Адлерберг по этому поводу:

«Просьба, с которой Вы ко мне обращаетесь, дорогая графиня, невыполнима по самой простой причине — то, что Вы желаете иметь, никогда не существовало и не могло существовать. Мое почтение и преклонение перед Государыней было слишком велико, слишком глубоко и слишком искренне, чтобы у меня возникло такое чудовищное намерение — изобразить ее портрет. На мой взгляд, портретного сходства не удалось бы добиться никому, как бы ни был велик талант дерзнувшего взяться за эту работу. Этого простого и естественного объяснения, по-моему, совершенно достаточно, чтобы избавить меня от клеветы подобного рода, которой я, сказать по совести, менее всего заслуживаю. Словом, претензия, которую мне приписывают, настолько несовместима с моими чувствами преданности, обожания и привязанности к той, кого мы оплакиваем сегодня, что надо слишком мало уважать эти чувства, чтобы считать меня способным на вольность, которая явно выше моих сил, и я прошу поверить в искренность моих слов. В воле каждого не разделять моих взглядов и суждений — я же имею слабость придерживаться их, потому что они согласуются с моей совестью, не признающей возможности изображения идеала величия души, добродетелей и качеств, олицетворением которого была наша возлюбленная Государыня. Нет нужды, думаю, говорить Вам, как непереносимо скорбно теперь в Ливадии, в которую я бы уже никогда не хотел возвращаться. Лучшие в жизни воспоминания обретают вкус горечи, уйдя в прошлое, которого уже не вернуть; а в нынешнем положении постоянное присутствие их в памяти невыразимо тяжело». И т. д…