В царском кругу. Воспоминания фрейлин дома Романовых - Варвара Головина

— В день рождения моего маленького Миши она явилась к нам — можете себе представить! — с полными руками подарков для моих детей!

Я не смогла сдержать негодующего возгласа:

— Как, и вы это стерпели, сударыня?

— Что мне оставалось делать? Наша единственная цель — сохранить мир. Великий князь в этом отношении гораздо выше меня — он смирился и хранит молчание. У меня же — я чувствую — портится характер, и я становлюсь злой из-за того, что я несчастна.

Мне известно, что Великого князя упрекали в том, что он не защищал свою супругу в столкновениях с Государем, но его положение Наследника трона настолько исключительно деликатно, что малейшее противодействие с его стороны могло повлечь за собой скандал и разрыв с непредсказуемыми последствиями. Император становился все более категоричным, не терпел никаких возражений, и пассивное повиновение было единственно возможной линией поведения для Великого князя и разумным выходом, который не подлежит никакой критике.

Прежде чем перейти к описанию приезда Государя (к полугодовой дате траура), я хочу сказать несколько слов о фрейлинах Государыни, к числу которых принадлежу сама. К этому времени нас оставалось очень мало в Петербурге. Графиня Лиза Милютина (впоследствии вышедшая замуж за князя Сергея Шаховского) уехала в качестве сестры милосердия в экспедицию в Геок-Тепе. Графиня Тигенгаузен и ее племянница Нина Пиллар жили в Крыму, в Кореизе. В Зимнем дворце остались только графиня Блудова, Дарья Тютчева, Надин Бартенева и я.

За два дня до приезда Государя Дарья Тютчева сообщила мне, что решила удалиться от двора и поселиться в Москве вместе с сестрами. Я нашла это весьма натуральным и даже завидным. Она показала мне письмо, которое написала Государю. Это письмо закрывало перед нею двери дворца. Молва о нем разнеслась невероятно быстро, не знаю через кого, но оно стало настоящей сенсацией в нашем обществе, и без того слишком возбужденном в преддверии ожидавших нас событий. Его цитировали и толковали на все лады, не могу не упомянуть его и я. Написанное прекрасно, в почтительном тоне, оно содержало высказывания, с которыми все же было трудно согласиться. Поблагодарив Государя за оказанную ей милость и сохранение всех материальных привилегий, которые ока была счастлива принять, считая их данью священной памяти покойной, а не своим достоинствам, она прибавляла следующую фразу: «Мне известно. Ваше Величество, что Вы вернетесь не один, а это означает полную перемену. Можете ли и захотите ли Вы обещать, что я никогда не буду поставлена в положение, оскорбляющее мои чувства к нашей обожаемой Государыне?» и т. д. Нет нужды воспроизводить все послание — в этих словах выражено самое главное.

Дарья Тютчева сообщила мне и ответ, переданный ей через графа Адлерберга. Я помню его слово в слово:

«Государь поручил мне передать Вам, сударыня, что чрезвычайно удивлен теми условиями, которые Вы ему ставите. Его Величество полагал доставить Вам удовольствие, сохраняя все Ваши привилегии, но, если такое положение Вас не устраивает, Вы вольны поступить, как Вам заблагорассудится».

Тютчева была крайне возмущена, что не получила ответа от самого Государя, и очень сердита на Адлерберга за его письмо, хотя, на мой взгляд, оно очень выдержанно и вряд ли она могла рассчитывать на большую снисходительность. Я считаю, она была не права, задавая Государю вопросы, на которые — она сама это понимала — он ничего не мог ответить. Какие обещания он мог ей давать и по какому праву она их требовала? Я высказала ей свои возражения, но она была слишком уверена в своей правоте, слишком горячилась, чтобы со мной согласиться. Впрочем, было поздно, уже ничего нельзя было вернуть, даже если бы она захотела.

Мнения на ее счет разделились. Одни считали ее героиней, в своем роде Жанной д'Арк, другие — просто дурно воспитанной. На мой же взгляд, она не была ни тем ни другим. Ею двигало, бесспорно, благородное и мужественное побуждение. Сердечному чувству она приносила в жертву свое положение, но, будучи страстной и пылкой в своих порывах, она оказалась далека от благоразумия. Вместо того чтобы тихо уйти, сохраняя достоинство, она подняла совершенно ненужный шум. Ошибка не в поступке, а в форме его выражения. И, однако, несмотря на все вышесказанное, ее поступок стал глотком свежего воздуха в удушающей атмосфере и я сама испытала от него некоторое удовлетворение. Демонстративная отставка Д. Тютчевой позднее оказала невольное влияние на отношение Государя к нам, свидетельствуя, что под одной с ним крышей живут особы, которых лучше не трогать. Дарья Тютчева покинула нас накануне приезда Государя. На прощанье она сказала: «Запомните, Александрин, что я вам сейчас скажу: у меня верное предчувствие, что все переменится. Не знаю, что произойдет, но вы увидите, что через три-четыре месяца вся гадость будет выметена из Зимнего дворца (пророчество сбылось, но какой ценой!). Вы и Антуанетта Блудова правильно поступаете, не следуя моему примеру, — у вас совсем другой характер. Вы сумеете сдерживаться — я же не могу ручаться, что не устрою публичную сцену и даже не плюну в лицо княгине Юрьевской при первом же удобном случае».

Конечно, отныне ни я, ни Антуанетта Блудова не считали себя больше постоянными обитательницами Зимнего дворца. В один прекрасный момент могло произойти все, что угодно, и мы молчаливо готовились к этому. Если мы еще оставались там, то у каждой из нас были веские причины не устраивать преждевременного и, возможно, излишнего скандала. Кроткая и милосердная душа А. Блудовой решительно противилась этому, а я стояла перед препятствиями, которые, мне казалось, невозможно преодолеть. Я была не уверена в нашем будущем, оно выглядело тогда угрожающей черной тенью. Покинуть Зимний дворец и оставаться в Петербурге — об этом не могло быть речи, разумеется. Пришлось бы принудить себя к самой неопределенной ссылке и порвать все связи одним необдуманным решением, вызванным (я хорошо это осознавала) тщеславием и гордыней. Самым большим препятствием для меня была моя Великая княжна. Она вот-вот должна была приехать в Россию, так же как ее братья Сергей и Павел. Кто встретит их в этом печальном доме? Ни в одной комнате их не будут ждать друзья, среди которых они могут облегчить душу. И последний довод был тот, что А. Блудова и я были уверены: Государыня не одобрила бы скоропалительного поступка и не приветствовала бы нашего стремления немедленно стать под знамена протеста и хулы на нашего Государя после того, как в течение долгих лет мы жили его благодеяниями.

Возможно, те, кто любит громкие эффекты, не согласятся со мной, но каждый сверяется со своей собственной совестью, в тайники которой не дано заглянуть никому, а мы были слишком преданы святыне нашей памяти, чтобы позволить себе ранить ее бесчестным расчетом.