Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вещи у Лодыженских были уже все собраны, осталось свернуть постели; утром мальчик таскал чемоданы, ставил их в сено, которым были устланы новенькие розвальни, и уже в самую последнюю минуту столкнулся с Юлией в кухне, возле самых дверей. Юлия была закутана в пуховый платок, одна только прядка волос выбилась на глаза; она оттеснила мальчика в угол и громко зашептала, словно оправдываясь, словно он хоть раз ее в чем-то укорил: «Я скоро вернусь, Жека, ты не думай, что я прячусь подальше, вот увидишь, вернусь и поеду, далеко поеду!»
Мальчик не успел ничего сказать, даже удивиться словам Юлии — ведь он никогда не напоминал ей, что она хотела поступить на курсы медсестер и не поступила, вообще на работу не устроилась; он хотел только произнести что-нибудь бодрое — ну, что учительский дом в Троицком просторный или что ехать туда, в общем, недалеко, жаль вот только на дворе мороз, но тут же появилась Софья Петровна, заторопила, и Юлия только успела чмокнуть его в щеку. Он мотнул головой, будто от ожога, и почувствовал, как густо краснеет — теперь уже от осознанного блаженства и желания исчезнуть куда-нибудь мигом, чтобы никого не было вокруг. Так и остался стоять в углу, когда все окончательно прощались — и мама, и хозяйка, и еще одна жиличка, из местных.
В комнатах сразу стало пусто и просторно. Мама перебралась в ту, где жили Лодыженские, а койка мальчика осталась в проходной. Яков Данилович, возвратившись с работы, оценил случившееся вполне положительно:
— Удачно, удачно, хозяюшка! — Он снял гимнастерку, чего не делал прежде до сна, и продолжил: — С такой царственной женщиной, как Софья Петровна, можно жить только по обязанности, если в подчинение к ней попал. А самим-то зачем? Вольней так вам с сынком будет, вольней, это главное.
— Да, — согласилась мама. — Мы с Соней давние подруги, хоть она и старше, и всегда нам было хорошо вдвоем, пока не случилась война. Всем трудно, конечно, но трудности у всех разные, вот и не смогли больше вместе.
— Э, нет. — Яков Данилович свернул цигарку и задымил тут же в комнате, чего тоже прежде не делал. — Не валите так-то уж все на войну, хозяйка, не валите! Каков есть человек, таким он хоть на войну, хоть под венец, хоть пред очи самого господа бога. Разные такие события только выявляют человека, а никого не меняют. И я вот сразу приметил, что Софья Петровна другая, чем вы. Дельная, наверное, женщина, если по учености смотреть или как насчет чего рассуждает. Но вот уж больно ей нужно, чтобы по ней все вокруг происходило, по ее решению и суждению. Даже не говорит, бывало, ничего, а такая от нее исходит магнетическая сила, что не хочешь, а поддашься. Этим, сдается мне, она вас и в дружбе держала с собой — что властная, что по виду с ней не пропадешь. А зачем вам дома-то начальник? Подумайте, зачем каждый момент жизни подчиняться, под чужую дудку плясать? Несправедливо это, так я скажу, хозяюшка. Человеку хоть на момент, а свобода нужна, самостоятельность…
Похоже, свобода от Софьи Петровны была больше всего нужна ему самому, Якову Даниловичу. Он теперь приносил из мастерских, или, как говорил, из части, пайку сахару и подолгу чаевничал, обстоятельно излагал свою прежнюю, до мобилизации, ничем, в общем, не примечательную жизнь, вспоминал семью с четырьмя ребятишками, которая осталась далеко, в Кургане, где он, как оказалось, почти безвыездно проживал с самого рождения. И так же подробно, как рассказывал, сам выспрашивал у мамы о Ленинграде, какие там выбрасывали в магазинах промтовары и сколько стоило проехать на трамвае, к примеру, до вокзала.
Мальчик слушал про трамвай, а сам думал о том, как недавно увидел на станции поезд, почти сплошь состоявший из вагонов метро. Голубые, непривычно освещенные неярким солнцем, они казались непомерно высокими, несопоставимыми со своим подземным, как бы срезанным платформой обликом. Он ездил в таких, когда жил в Павшине у Лодыженских, раза два тетка Васена посылала за мясорубкой и еще за чем-то; ехать надо было автобусом до поселка Сокол и там спускаться в метро — до «Маяковской» и уж дальше троллейбусом «Б», «букашкой». Но троллейбус мальчик сейчас не вспоминал, ему виделось мелькание проводов в тоннеле — как параллельные линии в учебнике, много линий — и, горбиком, надпись на дверях: «Не прислоняться», и мягкие, плотной кожи диваны по сторонам, и качание вагона, идущего вразгон, и мягкий стук под полом. Теперь все это обернулось совсем другим: ужасом, как можно было ехать в таких вагонах мимо заснеженных полей и лесов — без отопления, без полок и тамбуров, без уборной, и двери эти — «Не прислоняться» — все время закрыты, их может отворить лишь кто-то, где-то, непостижимо командуя шипящей воздухом автоматикой. Но раз ехали, значит, можно. Мальчик видел с платформы, задрав голову и чуть приподнявшись на носки, что за окнами, пышно украшенными изморозью, копошатся, что-то делают свое эвакуированные. И, уже отступая назад, как бы не желая примириться с увиденным, с реальностью, он решил, что, если обычные вагоны и теплушки — это еще ничего, это война, а раз пошли вагоны метро, знаменитого Московского метро, значит, дело плохо.
Он и теперь подумал так — когда мама и Яков Данилович разговаривали о довоенном Ленинграде — и еще подумал, что завтра в классе спросят сочинение, а он не написал его и уже не станет писать.
Раньше, когда рядом жили Лодыженские, он учился хорошо. Рядом с Софьей Петровной и не получилось бы иначе, хоть родись кретином или объяви забастовку насчет собственного образования. Она бы вынудила, Софья Петровна, для нее все бы сделал, чтобы только отвязалась. «Как тебе, Женя, лучше учить стихотворение? Вытверживая по строчкам или сначала разобрать содержание, уяснить размер, ритм, систему рифмовки?» А он злился про себя: «Выучить, просто выучить, запомнить! Почем я знаю, какая там рифмовка». Теперь, когда Лодыженских не было, он как бы дал себе заслуженный отдых, а может, просто его затягивало равнодушие к урокам, которое он прежде замечал у других ребят, особенно из эвакуированных, и даже у иных
