Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков

До рассвета было еще далеко, еще все вокруг стыло в ночном морозе — дома, деревья, столбы, заборы, но идти было отчего-то приятно, отчего-то споро шагается, думал мальчик, и хорошо, что жилец молчит, шагает себе и молчит.

За перекрестком стали попадаться прохожие, редкие еще, их даже не было видно, только доносился скрип снега — вжик-вжик, вжик-вжик, а за следующим перекрестком слышался голос диктора в большом репродукторе на столбе, потом заиграла музыка.

Возле репродуктора люди собрались кучкой, и фонарь светил, желто обливая валы снега и фанерную стену промерзшего газетного киоска, еще закрытого. Ждали сводки, и мальчик подумал, что они тоже остановятся, надо бы остановиться, только Яков Данилович прошел мимо, двигался ходко, и надо было поспевать за ним.

Впрочем, можно было и отстать — когда повернули к бывшим торговым рядам, когда они забелели каменными арками в чуть прояснившемся, уже слабо синеющем воздухе, — но вот тут-то мальчик понял, что затеял жилец, элементарно затеял, как с малолеткой: «Проводи!» — а сам ведет в мастерские. Спасать от греха ведет.

Он возвращался с работы раньше, чем Яков Данилович, — тот оставался ужинать в своей военной столовой. Шел медленно; ноги от непривычно долгого стояния у слесарного верстака прямо не слушались к вечеру, и руки, особенно ладони, гудели от однообразного шоркания напильником — вперед-вперед, назад, вперед-вперед… Даже афиша кино не манила, проходил мимо, лишь мельком охватив взглядом: опять «Моя любовь». Обметал в сенях валенки — запуржило что-то в последние дни — и думал, что хорошо бы мама была дома, хоть и сразу, он знал, завалится спать, а хорошо.

И в тот вечер он подумал о маме — в застойном тепле прихожей, когда раздевался, и сразу услышал ее голос за дверью, обрадовался и тут же уловил другой; сердце заколотилось, и он замешкался, не входил, стараясь дышать поглубже, чтобы унять волнение.

Мама смотрела весело, прямо сияла, он давно не видел ее такой, но тотчас отвел взгляд: рядом ведь за столом, на его обычном месте сидела Юлия, и ее рыжеватые волосы темным пятном отражались на круглом боку самовара.

— Ой, Жека! — сказала она и всплеснула руками; точно так же сказала, с той же интонацией будто бы удивления, что он существует на свете, как перед войной, в Ленинграде, когда он сидел на сундуке, читал о кругосветном путешествии замечательного капитана Джошуа Слокама, а она впервые вошла к ним в квартиру. — Ты, что, вырос? Какой длиннющий… Так быстро не растут!

— Не вырос, — поправила мама. — Просто рабочий человек теперь и карточку рабочую получает. Нам теперь легче.

Он вздохнул с сожалением: зачем она про карточки. И все не знал, что делать со своими руками — потемневшими, с черными полосками вокруг ногтей; в первые дни руки плохо отмывались, а потом уж в них совсем накрепко въелась металлическая пыль и масло; наверное, Юлия осуждает его за это. Пододвинул к себе чашку и быстро сунул руки под стол. А Юлия громко смеялась и все рассказывала почему-то про Асю, измененным голосом изображала, как та просит отвезти ее в Городок к Жеке.

— Юлия сегодня уезжает, — не очень связно объяснила мама. — Тебе придется проводить… Чемодан тяжелый.

— На фронт? — спросил он и посмотрел на Юлию.

— Увы, Жека. — Она тоже смотрела на него — серьезно и как бы извиняясь. — В Самарканд, туда мой институт эвакуировался, стану снова учиться.

— А раньше говорила, что не время.

— То раньше… Мать заставила в школе беседу провести — архитектура в Древней Греции. Я стала готовиться и подумала: какой там Парфенон, у нас все войной так разбито, порушено, все придется строить заново. Архитекторы будут в цене.

— Сначала нужно победить.

— Ну! — Юлия опять засмеялась. — Ты за меня потрудишься! Как там, в твоих авиаремонтных, ничего народец? Курить еще не научился? — Она достала из кармана вязаной кофты пачку папирос и протянула, дразня: — Закуришь?

Мама смотрела на них с тревожной и жалкой улыбкой — она все позволяла Юлии, а теперь явно не знала, что сказать. А мальчик вдруг подумал, что они обе ничего про него не знают; у него в кармане полпачки махорки и газета сложена гармошкой, как у хмурого слесаря, кривобокого, с задранным плечом, что работает рядом; тиски Якова Даниловича слева, а кривобокого — справа, и еще три верстака дальше; а еще у них в слесарной, под низкими кирпичными сводами, сложена печка с железной трубой, каждый час минут на пять все оставляют напильники и молотки, рассаживаются вокруг печки, тянут руки к жарко гудящей трубе, закуривают, и он тоже, мальчик, скручивает цигарку, обжигает рот горьким дымом. Он это сделал в первый раз назло Якову Даниловичу — очень уж тот донимал: стань ровнее, локоть, локоть как я велел держать, на свет, на свет смотри, когда плоскость проверяешь, — даже подзатыльник раз отвесил в сердцах, и никто не заступился; дядьки-слесарюги только посмеивались или вовсе не замечали Данилычевой педагогики, шоркали себе по зажатым в тиски втулкам и вкладышам, кривобокий вот только однажды, похоже в утешение, протянул кисет и газету, когда собрались у печки, и мальчик взял неумело, просыпая зерна махорки, свернул цигарку и вызывающе взглянул на Якова Даниловича. А тот вздохнул только и отвернулся к маленькому зарешеченному окну бывшего лабаза.

— Рано ему еще курить, — вымолвила наконец мама, так и не согнав с лица тревожной и жалкой улыбки.

— Не хочешь? — усмехнулась Юлия и спрятала папиросы в карман. Сама тоже не закурила.

К поезду она не торопилась, все приговаривала, что раньше времени поезда не отправляются, а ее поезд наверняка опоздает — какое теперь расписание; пришел Яков Данилович и тоже стал подшучивать — он вот из кино, на боевые киносборники собрался, и то полчаса означенного сеанса ждали. Так вот и получилось, что они вышли в обрез, хорошо мальчик выдернул ремень из брюк, продел его кольцом за ручку чемодана, забросил чемодан за спину, а спереди приладил найденный среди дров сук — так можно было ходко шагать, и Юлия не приставала с помощью, видела, что