Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков

На улице мело; фонари на высоких столбах светили слабо, гремели и раскачивались под ветром. Юлия краем платка загораживала от снега лицо и все что-то говорила, мальчик не разбирал. У входа в вокзал стояли машины-санитарки, и он сразу решил, что это выгружают раненых, главным входом, значит, не протолкнешься, двинулся в обход. Юлия спросила, помнит ли он, как сидели на вещах летом, когда приехали в Городок, тут еще висела афиша, что, мол, дают «Роз-Мари», и он только кивнул в ответ, его заботило, как они переберутся на дальний, второй или третий, путь — на первом стоял санитарный поезд. Сколько было видно, из всех вагонов подавали носилки, помогали спускаться тем, кто мог сам идти, выставив вперед забинтованную ногу или руку, опершись на костыли, и еще какие-то люди лезли по буферам, через открытые площадки-стыки между вагонами, и летел косо снег, посверкивал в луче прожектора, резко делившем платформу на свет и тень, и слышались отовсюду громкие, злые голоса.

Мальчик скинул чемодан с плеча, толкнул в темную щель между вагоном и мерзлым камнем платформы, сполз туда сам и, пригибаясь, полез вперед. Он спешил отчего-то, рано выпрямился и ударился головой о железо, шапка слетела, но он быстро нашарил ее возле рельса, надел и выволок чемодан, радуясь, что к ручке привязан ремень и есть сук, который он нашел в кухне, в поленнице заготовленных на утро дров.

— Ну давай, Юля, лезь, — позвал он и встревожился, что ей, наверное, трудно нырнуть в такую узкую щель и жалко измазать пальто.

Что-то неясное послышалось по ту сторону вагона — похоже на голос Юлии, заглушенный другими голосами и топотом. Он крикнул почти с отчаянием, чтобы она брала левей, платформа должна скоро кончиться, и пошел, нет, побежал вдоль вагонов, волоча чемодан за ремень, злясь, что его не удается забросить за спину.

Бледными пятнами светились вагонные окна, какие-то лица угадывались там, когда он вздергивал голову, пытаясь поудобнее подхватить чемодан, почему-то теперь такой тяжелый.

— Жека, Жека, — услышал он вдруг и радостно поймал в смутном мраке руку Юлии, блаженно ждал, когда она распрямится, выбираясь из-под вагона. — А ты откуда знаешь, что надо сюда? — спросила Юлия и тут же снова заговорила: — Я утром пришла, у касс очереди, и ничего не известно, какие поезда, какие билеты, кому мне показывать свой институтский вызов… И тут, представляешь, вижу помощника коменданта, знакомого — в кино мы как-то с ним разговорились, когда я еще тут, в Городке, жила… Вот бы нам его найти, он бы посадил надежно!..

— Раз утром был, значит, теперь сменился с дежурства, — глухо отозвался мальчик; ему было неприятно слышать про коменданта — очень уж легко Юлия сводит знакомства; как мать ее, Софья Петровна, только та все Требует каких-то своих прав, а эта, наверное, из-за своих рыжих волос. — Сами сядем! — твердо добавил он.

И тут же в узкий тоннель между санитарным поездом и товарняком, стоявшим на дальнем, третьем, пути, ударило светом. Рельсы задрожали, над ними, пробивая косой лет снега, засияло круглое око паровоза, а потом обдало теплом и грохотом, застучали, перебирая стыки, колеса. Гремели буфера — состав тормозил, и мальчик вдруг увидел, что они не одни с Юлией ждут поезда, много людей, и, пугаясь, что их ототрут, что не удастся встать на подножку, спросил:

— А какой у тебя вагон?

— Лейтенант… тот, помощник коменданта, сказал, в каком повезет. Да тот ли еще поезд!.. Подожди, а где мой пропуск… — Юлия растерянно шарила в сумке. — Ох, слава богу, тут…

С железным стуком как раз против того места, где они стояли, отворилась дверь; по ступеням сполз, прижимая к боку фонарь со свечой, огромный, казалось в темноте, проводник в полушубке, его окружали, прижимая к вагону, и он визгливо, неподходяще для себя, такого огромного, вскрикнул, остерегая, чтобы не напирали.

Какой-то человек в бурках — лица его мальчик не видел, потому что высоко торчал поднятый воротник пальто, а бурки почему-то увиделись, бело просияли во мраке — с налету оттер наседавших на проводника, велел начинать с барышни, с Юлии, значит, и она торопливо совала под фонарь свои бумажки, а потом позвала мальчика, чтобы подавал чемодан, и он с трудом протиснулся к ней, задержался, чувствуя боком холодное ребро подножки, подал, изловчившись, чемодан наверх, в тамбур. И как бы в продолжение натужного в тесноте рывка мокрый мех коснулся его щек, шеи, и он сначала не понял, что это, а потом догадался — обшлага на рукавах пальто Юлии и различил ее лицо в оторочке шерстяного, в инее, платка.

— Ох, Жека, дорогой ты мой…

Он ждал, что она его сейчас поцелует. На прощание. Чмокнет, как в тот раз, когда уезжала с матерью и Аськой в Троицкое — торопливо, неловко, прижав в углу прихожей. Теперь уж совсем неловко будет, мелькнуло в мыслях. И вдруг сам, с внезапным отчаянием и болью потянулся к Юлии. Он ощущал влагу на ее щеках и думал, что это от снега, снег тает под близким их дыханием, а потом, когда его резко толкнули в спину и он торопливо отпустил плечи Юлии, подсадил ее в тамбур, понял, что на щеках были слезы. Его слезы. Он просто ничего не видел — так все расплывалось в глазах. Хотел попросить, чтобы Юлия писала ему, сразу бы написала, как приедет в Самарканд, но по ступенькам, отпихивая его, лез тот человек в бурках и за ним другие, Юлия была где-то впереди, совсем уж невидимая, он успел только крикнуть, тот ли поезд, какой ей надо, и она отозвалась — тот.

На другой день он работал из рук вон плохо. Яков Данилович несколько раз прикрикнул на него, а потом прогнал во двор колоть чурки — все полезней, чем портить металл.

Вечером дома никого не было. Мальчик достал из печи чугунок, принес в комнату, но есть не стал; заходил взад и вперед, натыкаясь на табуретки. Открыл мамину металлическую коробку из-под довоенного монпансье, где она хранила документы, и все перерыл там, потом выдвинул чемодан из-под кровати и там тоже все перешарил, наконец,