Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков

— А зачем мне, Евгений Алексеевич? Зачем мне деньги? Я ведь говорил вам, что мне все равно долгий отпуск не дадут. Нет прецедента. А вы вот — и деньги и отпуск. Газета! Я же все точно рассчитал, Евгений Алексеевич. Вам, журналисту, сколько хочешь езди. Хоть в Чернигов, хоть в Баку. И инженер вы, тут уж мне просто повезло. Теперь вот я на Геннадия Сергеевича еще надавлю, чтобы не боялся шуметь в объединении, а вы за статью примитесь. Мы, знаете, как все выгоды докажем? Ого-го! Мы действительно фирму создадим, нас на мировом рынке конкуренты как огня станут бояться!

Травников вскочил со скамейки.

— Вздор, вздор вы говорите, самонадеянный человек! Знаете ли вы, что я ухожу из редакции? Совсем, навсегда! И сюда приехал, чтобы написать малюсенькую, такую крохотную заметочку и согласиться в ней с вашим директором. Понимаете? А теперь вот пойду к нему и так все улажу. Без заметки! Попрошу извинения. Устно. И никогда больше не увижусь с вами… Живите, мечтайте довести свой заводишко до мировых стандартов. Только помните, что не за ним будущее, а за большими современными предприятиями… И уж если бы я писал, так о них, о настоящих королях мирового рынка. Ясно?

Ветвистая трещина на асфальте словно бы повела его через двор в темный провал двери, к лестнице, где на каком-то там этаже — директор. И вправду никакой заметки не надо, только поговорить.

В дверях Травников столкнулся с какой-то женщиной, неловко топтался, пропуская ее вперед, но, ступив на лестницу, все же услышал, как донеслось со скамейки, от листьев хмеля:

— Неправда, Евгений Алексеевич! Все равно неправда!..

Потом, за проходной, когда садился в машину, защелкнул замок ремня, он вспомнил это ехидное оптухинское «неправда» и, злясь на себя, признал, что как ни странно, а действительно вышло не так, как думал он, как решил, а совсем, совсем по-другому. Вот ведь и директор, Геннадий Сергеевич, казалось бы, должен был поддержать, ну уж удовольствие хотя бы получить, когда ему говорят, что технолог, точно, невозможный человек, и кто говорит — представитель редакции, так сказать, противная в споре сторона, а он только набычился, кряхтел, ворочался в тесном его немолодому телу кресле, и в горле у него тихо клокотало, будто он перебирал слова, определял, какие нужны, и они там, в горле, звучали на пробу все разом. Наконец выдавил — тяжело, наклонив голову с аккуратным зачесом на лысом лбу: «Тут все непросто». И сразу разговор о заметке, о том, зачем к нему явился Травников, отлетел в сторону, потому что, сказал директор, все это ерунда, детские игры, подшили его ответ в редакции в папку — и ладно, а вот если разобраться, если понять, чего добивается этот чудак Оптухин, так перво-наперво надо признать, что производственное объединение создали наспех, можно даже сказать, формально, потому что истинной специализации и кооперации это не дало, как работали, так и работаем, только теперь кое в чем еще потруднее стало. И уж если совсем всерьез говорить, так красивым словом «рентабельность» прикрывается лишь тот факт, что их завод не работает в убыток, не сидит на госдотации, а уж если совсем быть точным — не дает ни копейки прибыли.

Пропыхтев все это, изъерзав тесноватое кресло, Геннадий Сергеевич не скрыл и мотивы своей саморазоблачительной речи: пусть не думает товарищ журналист, что его к таким мыслям и словам подвигнул Оптухин; просто ему рекомендуют нового главного инженера, явно с «подсадкой» рекомендуют, чтобы отправить затем на пенсию, так вот он, когда ему сказали про нового главного, и подумал, с чем его оставит, подумал и решил, что хорошо бы все-таки что-то сделать, что-то такое, в чем он, Геннадий Сергеевич, смыслит лучше других, все-таки пятнадцать лет на заводике и тоже технологом начинал, как Оптухин, только тот мастер угли раздувать, а он, Геннадий Сергеевич, никогда громко выступать не любил, лучше дело делать, потому и орден имеет, и депутатом избрали, а не совали бы ему смену, так, может, и теперь бы вел, как прежде, свой кораблик мимо мелей и камней, которые знает дай бог. И третьего дня всего ему это в голову пришло, третьего дня позвонили насчет нового главного. Так что если товарищ журналист всерьез пришел их производством заниматься, так пожалуйста, он со всем сердцем к услугам.

Долгий монолог директора утомил Травникова. Он по очереди доставал карандаши из стоявшего возле его плеча стаканчика, разглядывал и совал обратно, переводил взгляд в окно, но старые тополя плотно закрывали вид на заводской двор, и он снова брал карандаш. Несколько раз приходила мысль, что надо бы встать, поблагодарить за разговор и уйти. Дело ведь сделано, инцидент с «острым сигналом» исчерпан. Но что-то держало, Травников не понимал что. Странно, как прочно вцепились в него эти двое — старообразный с виду, но по-детски идущий напролом технолог и этот грузный, с одышкой завтрашний пенсионер, молодо озабоченный судьбой своего преемника. Впрочем, нет, не так! Не они вцепились, а он сам вышел им навстречу. Он ведь, Травников, сам выбрал из пачки письмо Оптухина, сам выправил и сдал в набор. И не отвязался сразу от технолога, еще в редакции, и эту длинную речь директора выслушал вроде бы с пониманием, с интересом даже — так с виду могло показаться, если не считать, что перебирал все время карандаши. Может, в самом деле тут что-то притягивает? По старой привычке, тема, и не себе, а тоже, как у Геннадия Сергеевича, преемнику, так, что ли? И он усмехнулся, представив Люсю Бобрик на каком-то там месяце, с блокнотом сидящую вот тут, на его месте, — как же удружил, темка что надо! Хотя бы еще Брут, он бы мог отлично поднять проблему, но почему-то всплывшая в памяти персона Брута вызвала тотчас и сожаление, будто бы жалко все это отдавать, будто, если разобраться, если совсем всерьез говорить, как формулировал давеча директор, так это все было интересно ему самому, Травникову; если уж писать, так лучше бы он сам занялся.

И, как бы проверяя эту хрупкую мысль, ее серьезность — как тонкий ледок пробуя, осторожно, он спросил: «А мне-то, Геннадий Сергеевич, зачем вы все это говорите? Про смену свою вы правильно рассудили. А мне-то зачем?»