Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В комнату вошла Юлия, осторожно несла рюмку, наверное, с лекарством. И еще он увидел возле двери в ту, дальнюю комнату, Асю — она стояла, прислонившись к притолоке, маленькая и испуганная.
— Надо раздеться, — сказал красноармеец, ему сказал.
— Нет, — сказал мальчик и почувствовал, как ему холодно. — Никогда, — сказал он и присел на край койки, новой, которой раньше не было. Письмо он все еще держал в вытянутой руке, боясь замочить его.
— Правда, — сказала Софья Петровна. — Надо раздеться, Женя.
Ему стало совсем холодно, даже зубы застучали, но показалось, что он кричит:
— Уйдите! Все уйдите. Не надо, ничего не надо. Уйдите! Я сам, сам…
9
У Травникова был свой, надежный способ начинать дело в НИИ, в министерстве, в любом учреждении: он звонил в партком, просил его принять и, проникнув за черту, бдительно охраняемую, вахтером, быстро находил с помощью того же парткома нужного ему человека — заказать статью, проконсультировать или собрать материал. На заводе, где работал Оптухин, парткома не было, потому что и не завод это, а заводик, сотни полторы всего людей; было партийное бюро и неосвобожденный секретарь, кто-то из планово-производственного отдела, но он быстро ему дозвонился, и на другой день с утра ему был приготовлен пропуск; он деловито прошествовал через будку возле заводских ворот мимо благодушной вахтерши, вышел на неровный, в лужах после недавнего дождя двор и остановился, решая, как поступить дальше. Секретарь партбюро ему, собственно, не был нужен; лучше бы сразу встретиться с директором, с тем Геннадием Сергеевичем, против которого так странно, с окольным заходом восставал технолог Оптухин: он ведь, директор, требовал газетного опровержения заметки о несчастном-де изобретателе, и надо было с ним в открытую договориться, что это опровержение проскользнет мельком, как бы между строк — так водится, и чтобы он снова не поднимал шума. Хорошо бы вот только иметь тот текст, куда эти слова о прежней, излишне напористой заметке можно было бы вставить, и тогда выходило, что необходим секретарь партбюро — рассказал бы что-нибудь про завод, кого тут и за что можно похвалить, короче, набрать у него слов в общем-то не обязательных для человечества, но необходимых газете, потому что она не может, газета, во-первых, ошибаться, а во-вторых, конфликтовать по чепухе с директорами даже таких заводиков, который окружал теперь Травникова серыми стенами цехов, плотным станочным гулом и тяжелой листвой тополей, густо загородивших окна трехэтажного корпуса, скорее всего заводоуправления. Он шагнул туда, в сторону темного провала двери, и тотчас вспомнил слова тестя: «Унизительная у тебя работа»; вспомнил спокойно, будто бы и соглашаясь, потому что действительно глупо выглядел сейчас со стороны, — зав. отделом солидной газеты, вынужденный таким вот манером спасать какой-то выдуманный — так ему показалось — и неизвестно чей именно престиж.
Секретарь партбюро и в самом деле работал в планово-производственном отделе, был даже его начальником, но в данную минуту отсутствовал и, сказали, не появится сегодня совсем, потому что вызван на семинар, и Травников снова подумал, что тесть, похоже, был прав, потому что пропуск человек заказал, а то, что его не будет, хотя и договорились встретиться, не объявил; впрочем, возможно, его вызвали после их телефонного разговора, но тогда виноват другой, тот, что вызывал, — не осведомился, а не назначены ли у секретаря какие-либо встречи; в общем, как ни крути, а о нем, Травникове, о его деле думали меньше всего.
Он снова спустился во двор, усмехаясь, сказал себе, что пусть, пусть это так, не больно, он скоро будет далеко от таких вот заводиков, а как наладит на его месте работу Люся Бобрик — ее забота, он уже ничем не сможет помочь.
Мимо крыльца, у самых ступенек проехал автокар с большим ящиком, поставленным на подъемные упоры, а в нем какие-то отливки, громоздкие, в рыжем налете ржавчины, и Травников машинально пошел следом — мимо распахнутых ворот в невысокой стене с грязными, в пыли и копоти окнами; из ворот сильнее ударило гулом станков и еще — запахом горячей стружки, пригорелого масла, и он внезапно остановился, удивляясь, как приятно ощутить и этот гул и запах; даже вид давно не мытых окон цеха не сердил, как сердила его обычно всякая небрежность, запущенность, и он понял, что это приходит почти забытое, перед газетой — его завод, и пусть не одноэтажные, выше, но такие же цехи; он даже сказал себе, что точно знает: там, за воротами, механический цех, токарные, фрезерные, сверлильные станки; они, похоже, звали его без цели, просто так, чтобы он напоследок сильнее ощутил, что на свете есть не только редакции газет и даже не только издательства, где он надеялся перевести свою жизнь на какие-то неведомые, но обязательно новые рельсы, а еще вот эти станки, закопченные окна и люди возле них, не напечатавшие в своей жизни ни строчки, не отредактировавшие ни одного абзаца, даже не подозревающие, что есть такое важное занятие, и тем не менее живущие, таскающие по утрам детей в детский сад, стоящие в очереди к пивному ларьку и без огорчения за потерянное время сидящие вечерами возле телевизора в надежде, что вот уж эта-то атака завершится наконец голом. Травников, волнуясь, вытянул сигарету из пачки, но тотчас вернул обратно, решительно шагнул из ярко высвеченного пространства в голубовато-серый полумрак цеха.
Глаза еще не привыкли к изменившемуся освещению, еще он слабо различал, что впереди, но в шагнувшем навстречу человеке узнал Оптухина, хотя тот и был не такой, как в редакции, — в сатиновом халате, в замасленной кепочке, надвинутой на глаза. Показалось обидным — столкнуться вот так сразу с технологом, хотя заранее можно было бы предположить, что скорее всего встретишь в цехе его, не директора. Но все-таки получилось и так, что Оптухин, похоже, ждал его, подкарауливал, и Травников, смущенный, покорно остановился, склонил голову под напором быстрых и по-хозяйски громких слов:
— Вы правильно сделали, Евгений Алексеевич, что начали с механического, тут
