Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В груди Воркуна снова захрипело, он торопливо слизнул слюну с губ, сорвал с головы кепку.
— Но-но, салага! О призах прошу полегче! Ты без году неделя в клубе, только швертбот и видел, а я на буерах перед финской два приза за сезон имел… Рулевым!.. В твоем, между прочим, возрасте.
— Слышал, слышал, — сказал мальчик. — А потом что? Как получили большие буера, сразу остыл. Взялся свой строить. И где он? В эллинге пять досок валяется. Пойди, если забыл, полюбуйся.
— До-сок! — озлился Воркун. Он уже совсем задыхался. — Да там и корпус готовый, и поперечина, и мачта… Все — вот… вот этими руками… Ме-талла не до-стал. На конь-ки… Я б им пока-зал… этой зимой, я бы… если не вой-на…
Мальчик с тревогой и жалостью смотрел на рулевого.
— Ладно, передохни. Наспорились… Передохни, говорю!
Воркун не слушал. Какие-то свои, не ясные мальчику мысли и побуждения руководили рулевым. Он нахлобучил кепку, отвел свою короткую, сильную руку и больно толкнул мальчика в плечо.
— А ну, с дороги! — крикнул. — Вон из расположения части! К маманьке катись, под подол прячься… — И пошел прочь.
…Теперь, когда мальчик сидел на земле среди кустистого бурьяна, а рядом, чуть изгибаясь, выставляя бурокрасные бока теплушек, тянулся состав, тот удар, а может, и толчок Воркуна в плечо — пожалуй, не столько больный, сколько обидный, будто бы снова повторился. Мальчик качнулся, как бы падая навзничь, и поспешно отбросил руки назад, чтобы удержаться, почувствовал, как впились в ладони кусочки паровозного шлака. «А что, если бы сбежать? — подумал и зажмурился, чтобы лучше представить то, что возникло вдруг как бы в виде искупления — перед собой ли, перед Воркуном. — Сбежать бы, когда ушел отец, ночью. И определиться в ту часть, что теперь в яхт-клубе. Начальник бы взял, определенно бы взял, если, конечно, попросить. Как следует попросить».
— Же-ня! — позвала мама из вагона. — Ты где? Там, говорят, впереди вода есть, колодец. Сбегай-ка с чайником. Только если услышишь гудок, — сейчас же назад. Сейчас же. В крайнем случае садись в любой вагон. Слышишь? Самое главное — не отстань!
И еще он помнил: ночью поезд стоял на высокой насыпи, в открытую, как всегда, дверь вагона тенью на серо-синем небе виднелась диспетчерская будка, к ней со столбов густо сходились провода. Под насыпью угадывались не то сараи, не то бараки и что-то за ними — тоже какие-то строения, они тянулись, видно, далеко, потому что все по эту сторону, как говорили, было Москвой — поезд огибал ее по окружной ветке и вот встал в ночи неизвестно насколько. Где-то непрерывно гудел вроде мотор водокачки, и, перебивая его, изредка вскрикивал гудок маневрового паровоза на далеких стрелках.
Мальчик сидел в дверях вагона, свесив ноги наружу, и ждал маму. Она ушла уже минут двадцать назад вот в эту высокую будку, что темнела справа, храбро ушла, хоть и боялась, что поезд тронется и она не успеет добежать до вагона. Что-то пересиливало ее страх, что-то ей было нужно вопреки всем событиям, которые влекли их с мальчиком на восток. Ведь не просто же услышать голос Софьи Петровны, подумал он, а письмо она написала еще в Ленинграде, на вокзале, когда ушел отец, и письмо, вероятно, дошло по адресу, потому что они ехали уже трое суток.
В теплушке было тихо, все спали, только маленькая девочка в дальнем углу постанывала, жаловалась, что у нее болит живот, и женский голос успокаивал: «Потерпи, потерпи». Потом заскрипел гравий, смутная тень возникла возле рельсов, и мальчик угадал: мама. Она радостно зашептала, чтобы он спрыгнул на землю, и даже подала ему руку, но он отстранил ее.
— Представляешь, Жека, дозвонилась! Там такой милый железнодорожник — через два коммутатора пробился, соединили. Соня так обрадовалась! Письма она еще не получила, но вот что значит телефон: мы обо всем переговорили. Ты иди, иди сюда. — Мама отошла к краю вагона, видно, не хотела, чтобы их разговор услышали там, внутри. — Так вот, — продолжила, — Соня категорически настаивает, чтобы мы сошли здесь и приехали к ним. Они тоже через несколько дней эвакуируются, и мы поедем вместе. Соня советовалась с Дмитрием Игнатьевичем, и он сказал, что это разумно — он устроит меня как свою сестру, а тебя как племянника…
— А как же Ачинск? — хмуро перебил мальчик. — Там же будет завод, и отца все знают, нам тут лучше помогут, если что. И… и отец же не любит Лодыженских, он будет против.
— Ах, Жека, любит, не любит — какая теперь разница. Мне так тоскливо, Жека, а с Соней рядом мне ничего не страшно. Мы будем жить маленькой коммуной. Представляешь, ты, Ася и Юлия. Дмитрий Игнатьевич, кстати, настоял, чтобы Юлия на год оставила институт, ехала с матерью.
— Глупо, — сказал мальчик. — Глупо пропускать год.
— Нет, не глупо. В Москве уже тоже воздушные тревоги, сплошное затемнение, видишь? — Мама показала рукой в темноту, куда-то за диспетчерскую будку. — И Юлия сама считает, что ее архитектура теперь никому не нужна. Она хочет поступить на курсы медсестер и ехать на фронт. Вот приедем на место, и она поступит.
— Могла бы и здесь, в Москве, поступить. Небось тут проще.
— Ну ладно спорить. — Маму вконец охватило нетерпение. — Скажи, ты как считаешь: сходим? Как скажешь, так и будет.
Он ответил не сразу. Вдруг опять, как в Ленинграде, на вокзале, рядом с отцом, почувствовал свой рост — мама ниже его, намного ниже. И подумал, что впервые с ним советуются по-серьезному, вот даже от него зависит, как жизнь пойдет дальше. Но никаких веских доводов в пользу маминого предложения не возникало, почему-то только представлялась большая, какая-то пустынная квартира Лодыженских и как он с Софьей Петровной пил там чай за большим, покрытым скатертью столом.
