Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ладно, — сказал. — Только как мы ночью доберемся к Лодыженским? С вещами ведь.
— Ох, Жека, — мама счастливо засмеялась, — где наша не пропадала!
Вокзал в Городке — это хорошо помнилось — был невелик по размеру, но старинный, с лепными завитками над окнами, и у главного входа, под электрическими часами, висел медный колокол, но в него теперь не били за минуту до отправления, потому что все три пути перед вокзалом, похоже, непрерывно были заставлены поездами: редко из пассажирских вагонов, а больше теплушек — воинских, с говорливыми красноармейцами в шинелях и гимнастерках, шастающими по платформе, подлезающими под вагоны, стоящими под радиорупором в ожидании сводки Совинформбюро; воинскими были, конечно, и составы из платформ — с зачехленными пушками, повозками, походными кухнями, пускавшими в небо аппетитный дымок; бывали и другие платформы — наспех заставленные большими и малыми станками, какими-то фермами, электромоторами и распределительными щитами — они шли с запада, и от них веяло бедой. Но, казалось, больше всего было эшелонов с эвакуированными. Исхудалые, голодные, давно не мывшиеся, они бродили с чайниками в поисках кипятка, тревожно кидались к своим вагонам при первом же услышанном гудке паровоза, быть может, случайном, при маневре, а успокоившись, с завистью смотрели на местных жителей, еще чем-то торгующих по баснословным, уже военным, ценам, жаловались на судьбу, сорвавшую многих в поезда чуть ли не с постелей или с работы, — без вещей, провизии и, что было самым трудным для них, без связи с родными, которые или воевали, или остались в безвестности под бомбежками, среди пылающих городов.
Но за вокзалом, как только начиналась прямая, мощенная булыжником главная улица, беда, и горе, и напряженность уже не чувствовались так явно, пересиливала захолустность Городка, еще не растревоженная. По правой стороне улицы, квартала на три, тянулись каменные дома, трехэтажные, с магазинами, а левую занимал чахлый городской парк с летней открытой сценой, где давал спектакли театр оперетты, уехавший на гастроли с Украины перед войной и уже не сумевший вернуться под родную крышу, а дальше на обширном пространстве располагались приземистые, со стенами в пять кирпичей торговые ряды, их соединяли в квадратные дворы тоже каменные лабазы, напоминавшие всякому, кто смотрел на них, что Городок некогда был местом ежегодных ярмарок и вообще центром торговли по всему бассейну Суры, а может, и до самой Волги.
Когда сошли с поезда и сложили вещи в тылу вокзала, у беленой стены, Юлия тотчас наткнулась на плакат, обещавший вечером представление «Роз-Мари», и, смеясь, сказала:
— Смотри, Жека, война сюда еще не дошла.
Но она дошла, дошла уже и сюда. Два дня и две ночи пришлось провести здесь, у вокзала, под открытым небом, пока приходили подводы из окрестных деревень, разбирали приехавшие с их эшелоном командирские семьи. Софья Петровна подробно выспрашивала возниц, выясняла, что за места, в которые везут, а потом ушла куда-то вместе с мамой, их долго не было, но зато вернулись они довольные, сказали, что им разрешено остаться в городе, и они уже даже сходили посмотреть квартиру, которую выделили в горисполкоме по уплотнению — недалеко, в конце главной улицы, две комнаты с печью-голландкой, водопровода, правда, нет и вообще никаких удобств, но разве до этого сейчас?
Мама сказала мальчику: «Я всегда говорила, Жека, что у Сони министерская голова. Ей даже предложили место директора школы или завуча — на выбор. Но она пока воздержалась. А у меня — направление в городскую библиотеку, это совсем недалеко от того места, где мы будем жить».
Мальчик промолчал. Ему не нравилось, что мама так и тает при одном взгляде на Софью Петровну, а то, что Софье Петровне на роду, видно, написано руководить и командовать, он и сам давно уже про себя решил. Еще в Москве, когда они с мамой добрались на трех попутных грузовиках до квартиры на Смоленской, вымылись, позавтракали и как бы влились в семью Лодыженских, его поразило, что даже Дмитрий Игнатьевич — со своими шпалами в петлицах, скрипучей портупеей, со своим громким, похоже, не привыкшим встречать возражения голосом, — даже он, прежде чем что-нибудь сказать, смотрит на Софью Петровну, а уже если говорит, так то и дело ссылается на нее. И хотя такое поведение в глазах мальчика явно унижало военную форму и вообще звание мужчины, он чувствовал, что и ему как-то сразу передалось желание — да, именно желание — подчиняться Софье Петровне, поступать так, как она полагает разумным и необходимым. Вот только Юлия это сразу заметила и насмешливо сказала, когда он слетал в кухню за щипцами, которые Софья Петровна забыла положить в сахарницу: «Ты, Жека, прямо как золотая рыбка». Вроде и похвалила, так, во всяком случае, все могли подумать за столом, но он-то понял, что это обидно — «золотая рыбка», это значит, что он на посылках, а потом подумал: странно, Юлия не ужилась с его отцом, а говорит вроде как тот. И он уже не бросался так ретиво с поручениями Софьи Петровны, но избавиться до конца от ее командирской власти так и не смог. Ждал, что мама подаст ему пример, что у него с ней возникнут хоть какие-то отдельные от Лодыженских дела и намерения, но мама, казалось, наоборот, была готова отречься от всего своего, особенного, и мальчик сердился на нее.
Его отношения с Лодыженскими совсем запутались, когда стали устраиваться на новом месте.
Софье Петровне с дочерьми, как нечто само собой разумеющееся, досталась дальняя комната — сюда поставили три железные кровати с пружинными сетками (они имелись у хозяйки дома с прошлых лет, когда она сдавала комнаты студенткам медучилища), одну стену покрыли ковром, запасливо прихваченным из Москвы, а еще он
