Осторожно, волшебное! - Наталья Викторовна Соколова

встречаются интересные задачи... интересно бывает испробовать свои силы. Даже ветерану,- Подвешивает гребень к поясу толстовки. Разве он все время был в этой серой толстовке? А мне казалось...- Ну ничего, ничего. Бодритесь, боритесь! Если бы мы обложили человека своей заботой, как ватой, то чему бы он научился? Нет, так негоже. Шишки и синяки учат. Человек сам, сам... хотя и с нашей подмогой, но сам! А в финале мы еще посмотрим, кто... Ишь обзвонился,- он неприязненно косится на телефон,- уж на что я привык жить в звоне... Идите и работайте. Я пригляжу. Держать хвост трубой!

Встаю. Но остался невыясненным один вопрос.

- А это написал...

- Гоцци. Карло Гоцци,- Он открывает титульный лист, там выведено старинным шрифтом: «Бесполезные мемуары»,- Не приходилось читать? А жаль. В этих мемуарах, как и в его сказках, есть детская чистота, тонкий юмор мудреца, ирония романтика, благородство великого сердца. Люди, когда они настоящие люди, бывают выше нас, хотя век их...- Он обрывает сам себя: - Идите, пора.

Завбиб шевелит пальцами босых ног, сидит, опутанный паутиной бороды, весь в морщинах, как леший. И смотрит мне вслед своими голубыми глазами, которые кажутся не то простодушными, не то лукавыми. Кажутся бесовскими, колдовскими.

5

Дождь. Москва, август.

Никита вернулся домой из отпуска. По туристской путевке прошел Закарпатье от Ужгорода до Львова. Своеобразный край, морщинистые сухощавые гуцулки в овчинных безрукавках с вышивкой (кинтари), горы, ощетиненные сплошным лесом, и сверхбыстрые реки, где течение не дает остановиться, ухватиться за берег, старинные, с шахматными башнями замки (у ворот камень, о который гасили свои факелы пришедшие, с годами в нем образовалось углубление), эдельвейсы на горных полонинах, точка границы, откуда видны Чехословакия и Венгрия... Много повидал, много походил, группа была, правда, не очень подходящая, все больше люди средних лет, парами, он ни с кем особенно не сблизился, жил простой, спокойной жизнью, ночевать на каждой базе старался не в доме, а в палатке, отсыпался, объедался фруктами (продавали ведром, меньше меры как-то не понимали). Что ж, он здорово устал от той сложной, непонятной внутренней работы, которая в нем шла помимо его воли, от напряженного своего «самоедства»; ему, видно, это и требовалось - спокойная простота.

Но в Москве быстро пропало ощущение покоя, равновесия. В первый же день он долго шел по Якиманке за стройной девушкой с откинутым капюшоном дождевика, с ровными, свободно лежащими темными волосами, желая и боясь, чтобы она обернулась; она обернулась - не та. Раздражал город с его дождем, непрекращающейся стукотней дождя по квадратным километрам крыш. Досаждали мелкие неприятности. Из библиотеки пришло без него несколько грозных открыток, поскольку он забыл сдать в срок супругов Быковых с компанией. Толстенный этот учебник остался у Вадика, а Вадик был в отъезде, где-то на стрельбище, а библиотека была цепкая, неотвязная. Мать уехала в деревню к тетке, прихватив Женьку, и требовалось по утрам самому-себе ладить яичницу; когда же он кончал тереть полотенцем поясницу и надраивать зубы, то выяснялось, что времени на эту чертову яичницу нет.

Словом, на третий день Никита был уже недоволен миром и собой, собой и миром. Нахамил зачем-то пожилой библиотекарше, хотя с учебником был, конечно, виноват на все сто (должно быть, именно потому и нахамил, что был виноват). Позвонил было Мусе, просто так, неизвестно для чего, но откликнулся незнакомый женский голос. Никита бросил трубку и сказал самому себе обиженно, вопреки всякой логике: «Нате вам, пожалуйста. Мусю и ту уже не дозовешься. Вот какие блинчики с вареньем!»

А в цехе... цех, признаться, тоже не радовал. После возвращения его поставили не на очередной уникальный опытный станок, а на мелкосерийные, хорошо освоенные, идущие без сучка и без задоринки (сказать по правде, давно можно было безболезненно убрать их из экспериментального цеха, здесь действовала инерция) Никите претило делать монотонную, неинтересную работу, с раз и навсегда заученным распорядком, где не требовалось соображать, искать варианты, принимать решения, где не могло быть удач и неудач, особых горестей и особых радостей (некоторые добивались именно таких нарядов, им так было проще, удобнее). Мастер участка лежал в больнице с желтухой, а тот, кто его заменял, врио мастера (один из дружков-приятелей Жукова), не стал даже с Никитой разговаривать, только бросил на ходу: «Дисциплинка! У меня, Иванов, любимчиков не будет, учти. Вкалывай, рабочий класс, и поменьше трепа». Главный был в заграничной командировке, за морями и горами, в Японии, начальник цеха - в отпуску. Август, время летних отпусков, время затяжных московских дождей, унылое время...

Убрали его фото с доски рационализаторов и изобретателей. Убрали косое-кривое подслеповатое фото с плохой, грубой ретушью, а нового не повесили. Никита даже не ожидал, что это его так заденет. Сам себе не хотел признаваться, как он обижен, как ему горько. «Подумаешь, слава во всемирном масштабе, Нобелевская премия. Перебьемся, перетолчемся». Но шутки что-то плохо помогали. Пойти спросить, в чем дело, почему убрали? Самолюбие не позволяло. Слишком много чести - ходить, спрашивать, как будто придаешь всему этому большое значение, относишься чересчур серьезно. Да к тому же еще на данный момент доской ведал Жуков, а этот сумеет вывернуться (карточка была плохая, общественность указывала, сигнал принят, снять сняли, а новую сделаем при случае... по мере силы-возможности...). Ну уж к Жуко- ву-то он во всяком случае не пойдет кланяться!

Последнее рацпредложение, которое Никита оформил и внес еще до отпуска, валялось в бризе без движения, техник из бриза (тоже врио и тоже из жуковских друзей, сосед по садовому участку), вяло говорил, что лето, все сидят временные, ему еще кроме изобретательства подвалили часть техучебы, прямо зарез, вот приедет начальник цеха, вот спихнем ремонт бытовок, вот закончим третий квартал...

А тут еще стали шить брак, хотя никакого брака Никита за собой не числил. (В бракоделах ходить? Иванову - в бракоделах! Этого только не хватало). А тут еще картошка...

Каждую осень вставал вопрос о том, что нужно ехать на картошку, помогать совхозу «Красные холмы». Встал он и на этот раз. Обычно начальнички старались сбыть на картошку наименее квалифицированных людей. Таких, как Никита, как Дормидоныч, придерживали, не посылали. Нынешней осенью на участок легла повинность: дать одного человека. Врио мастера твердой рукой вписал: Иванов Н.А. Толстая нормировщица Муза Дмитриевна ахала: «Главный бы нипочем не утвердил, оставил вас на сборке нового винторезного. Начальник цеха, тот уж обязательно бы вычеркнул...» Никита прикрывался своей знаменитой усмешечкой, как щитом. «Ничего страшного, проветрюсь. Не хилый,