Листопад - Николай Лохматов

Буравлев строгим взглядом смерил его неказистую фигуру.

- Тебе, как вижу, лет тридцать пять, не больше? Так вот, на свете тебя еще не было, а я с отцом своим эти деревца уже сажал. В них вся моя жизнь. Понятно?..

3

Лес молчал, будто прислушивался к мыслям Буравлева. Неспокойные осины позванивали слюдяной листвой. По стволам медленно стекала душистая роса. В ее капельках вспыхивали и гасли радужные отсветы. Спелым яблоком наливалось высокое небо. Где-то за бором поднималось солнце. От его проникающих в чащу лучей розовели слезинки ландышей, еще крепче становился их дурманящий аромат. У оврагов, соревнуясь друг с другом, допевали свою последнюю песню соловьи. От терпких запахов и от бесконечно меняющихся красок на душе у Буравлева было необыкновенно тепло и радостно. Он опускался в пологие овраги, пересекал лощины, пробивался сквозь гущу молодых сосняков...

На полянах и прогалинах густо зеленела трава, к солнцу тянулись маленькие сочные кочаны заячьей капусты, а вокруг пестрели умытые росой заросли целебной кровохлебки, кудрявились трепещущие, облитые розовым цветом восхода березки и рябинки.

Буравлев выщипывал в траве розовые кукушкины башмачки, надутые, как пузыри, лилово-голубые колокольчики, алые, будто капли крови, гвоздики, румяную россыпь дрёмы...

Под сапогами громко щелкали белые, похожие на грибы пампушки волчьего табака, хрустели незаметные в траве краснотелые мухоморы. Душистыми облаками цветочной пыльцы благоухали золотисто-лиловые некосы лесных лугов. Буравлеву казалось, остановилось само время на перепутье дремучих трав. Остановилось - и не может сдвинуться с места, только над озерками и оврагами отщелкивают свою последнюю песню соловьи.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

1

Шевлюгин принес в дом убитого выхухоля и двух норок.

- У Черного озера взял. Там их уйма!.. - заметил он на вопросительный взгляд сына.

- Зачем ты их убил? - со злостью бросил Костя. - На этих зверей отстрела нет.

- А тебе откуда знать? - Шевлюгин гордо приподнял голову.

Костя достал из шкафика газету, отыскал в ней подчеркнутую карандашом статью и подал ее отцу:

- Вот откуда.

Шевлюгин отложил в сторонку снятую с выхухоля шкурку, надел очки. В статье рассказывалось о браконьере, которого суд приговорил к тюремному заключению.

Лицо Шевлюгина посуровело.

- Ну и что? - спросил он. - Отцу уголовную статью подбираешь? Разве для этого тебя учил?

- Я хочу, чтобы ты это уразумел, - сказал Костя.

- Уразумел? - Шевлюгин швырнул в сторону охотничий нож так, что он вонзился в стенку, закричал: - Молод еще учить!.. Понял?.. - Схватив ободранные тушки зверей, он шагнул к двери, чтобы выбросить их Топтыге, но повернулся к Косте и замахнулся тушками. Костя схватил руку отца и крепко сжал ее.

- Отец, я давно хотел тебе сказать... Ты живешь подлой жизнью.

- Ты что, одурел? - лицо Шевлюгина посерело. - На кого замахнулся...

Они встретились взглядами. И Шевлюгин в жестких, ненавидящих глазах сына увидел презрение к себе.

- Отпусти руку, - миролюбиво сказал Шевлюгин.

Костя отпустил руку отца.

Шевлюгин размял затекшие пальцы.

- Сильный, подлец... В меня... Я тебя растил... Ты меня еще попомнишь!

- Я хлеб сам зарабатываю. А ты - браконьер, вор... Понял? И если не бросишь - уходи из дому, а не уйдешь - сам в милицию заявлю.

- Вот как! - вскипел Шевлюгин, но не бросился на сына с кулаками, а только повторил несколько раз: "Вот как", ссутулясь, старчески прошлепал в сени.

2

Костя, прислушиваясь, узнал хрипловатый голос отца. Он говорил зло и громко. Мать всхлипывала.

- Далась тебе эта Милючиха, - упрекала она. - Сына бы постыдился. Опять небось собрался к ней? Он ведь догадывается, где ты ночи проводишь. Не дурак, чай!.. Глаза б на тебя не смотрели, кобелина разнесчастный!..

- Помолчала бы, дура!.. - прикрикнул на нее отец. - Без этой Милючихи ты бы давно с голоду сдохла... Сын твой тоже праведный. Отца из дому сживает. Воспитала в своем гнезде волчонка, радуйся... Вот уйду от вас, посмотрю, как жить будете. Подохнете... Вспомните сто раз... В ноги упадете...

Костя еще несколько минут прислушивался к напористому голосу отца. Хотелось подняться с постели, пройти в кухню и вытолкать его за дверь. Но он не сделал этого, а лишь повернулся к стенке и прикрыл голову одеялом. Ему жалко стало мать, добрую, тихую, покорную. "Вот бывает так, - подумал он, - сходятся люди совсем чужие, неподходящие друг другу, а живут, мучаются. И что в этом толку?"

В сенях сильно хлопнула дверь. Это ушел отец. На кухне зарыдала мать. Костя поднялся и крадучись вышел на улицу. После сумрачной душной комнаты вечер ему показался свежим и прозрачным. Маковки сосен были охвачены закатом и, казалось, горели, как огромные восковые свечи. У крыльца в колени ему сунулась Топтыга. Костя поймал ее за лохматый загривок, прижал к себе. Собака взвизгнула, преданно сунулась холодным носом в его ладонь. Костя ласково потрепал ее по спине.

На душе было холодно и больно. Когда он вернулся в дом, мать стояла посредине кухни: бледная, потерянная. Отблески заката освещали ее лицо, словно она была у костра.

- Надолго это он? - спросил Костя. - И ружья не оставил.

Мать посмотрела на него грустными глазами, нерешительно сказала:

- Куда же еще!.. К Милючихе ушел. Совсем. - Она отвернулась, и плечи ее мелко затряслись.

Костя обнял ее за плечи, усадил на стул.

- Не плачь, мама, проживем и одни. Пусть его...

На кухне стало тихо. За окном надвигалась ночь.

3

В окно заглядывали звезды. Небо над лесом казалось глубоким и темным, как омут. За рекой едва заметно началась ниточка утренней зари.

Костя надел свой промасленный комбинезон, выпил кружку молока с черным хлебом и, чтобы не разбудить мать, тихонько вышел из дому. Он не обратил внимания ни на ласкающуюся Топтыгу, ни на плывущий по земле сумрак, ни на избитую весенними паводками дорогу.

На душе тяжкое, неприятное чувство. Жаль было мать и по-своему жаль было и отца. Вчера все получилось не так, как хотел он. Думалось, что его разговор поможет отцу опомниться... Но вышло вон как!..

А ведь было время, когда гордился им. С каким мальчишечьим нетерпением ждал его возвращения с егерского обхода...

Косте припомнилось, как отец в первый раз взял его на охоту.

Разбудил его вот так же, на рассвете. На озеро они пришли затемно. В сооруженном накануне шалаше вдвоем было тесно. От воды, от купающихся в росистых брызгах тальников веяло свежестью. Костя ежился от холода, но взгляд его неотрывно следил за озером. Спокойное, гладкое, оно дымилось сизо-лиловым туманом. Было до звона в ушах тихо. Изредка взметался над водой табунок искрящихся рыбешек и дождем сыпался обратно в глубину. Крикнул где-то потревоженный чибис и умолк, словно испугавшись собственного голоса. Из тумана вынырнула иссиня-черная ласточка, чиркнула белым брюшком по зеркальной глади и исчезла в зарослях ивняка.

Вдалеке от шалаша плюхнулась стая уток. В первых лучах солнца зеленым перламутром заиграли грудки селезней. Костя припал к ложу ружья. Напрягся. Но стрелять было еще рано. Утки плавали слишком далеко.

- Меть в селезня, - поучал отец. - Самке детей растить надо. А этот все равно до весны ошиваться будет. К тому времени и молодняк подрастет. Обойдутся и без него.

Утки были совсем близко. Костя выцелил самого крупного селезня и готов был уже нажать на курок, как внимание его привлекли большие крылатые тени. Они, словно видения, заскользили по гладкой поверхности озера.

- Ш-ш-ш!.. - поднял руку отец и прошептал: - Журавли. Не стреляй пока.

Неторопливо помахивая огромными крыльями, журавли низко летели вдоль берега. Сделав круг, они опустились неподалеку от шалаша. Короткими клювами почистили перышки, размяли свои длинные ноги. Двое из них сторожа - отошли в разные стороны и, вытянув шеи, оглядели даль.

Самый крупный журавль - вожак - высоко подпрыгнул и, чуть приподняв крылья, с возбужденным криком выбежал на круг. На середине взмахнул крыльями, закружился, как волчок. К нему, мелко перебирая ногами и кланяясь, будто поплыла журавка. Остальные журавли захлопали крыльями, закурлыкали, словно одобряя ее: "Браво, други, браво!"

Теперь журка в такт хлопанью Крыльев приседал и шел вокруг журавки.

"Браво, други, браво!.."

В круг выходили парами и в одиночку. Потом пустилась в пляс вся стая. Только сторожа оставались на своих постах. Неторопливые плавные движения неожиданно сменились безудержными прыжками и присядками.

"Курлы, курлы, курлы!.."

Танцы кончились так же внезапно, как и начались. Журавли сбились в тесный табунок и разом застыли, словно прислушиваясь к всплескам на озере. Затем из табунка начали отделяться пары. Отходила в сторону такая пара останавливалась. Журка склонял голову к журавке и нежно курлыкал:

"Курлы, курлы?.. Будем дружить?.."

Потом они разбегались и вместе взлетали. И так пара за парой. Журка журавка, журка - журавка... Выстроившись в косой угольник, они сделали прощальный круг над берегом озера и потянули на север.