И пожнут бурю - Дмитрий Кольцов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Омар обратил внимание, что у Альфонса также начали краснеть глаза. Альфонс взял графин, стоявший на столике, наполнил стоявший там же стакан красной жидкостью и вмиг осушил его, после чего продолжил:
– Так вот, расскажу. Дело все в том заключается, что одного из этих троих мальчишек в настоящий момент уже нет на этом свете. Он погиб полгода назад, когда мы были в Риме. Вернее, он не погиб, его убили, зверски и жестоко. Звали мальчика Людвигом, а по-простому – Луи. Он приходился мне младшим сыном. К его смерти привела, казалось бы, совершенно нелепая случайность. Мальчишки дрались, как всегда, немного в шутку, и забрели до шатра Хозяина, слегка его повредив своими кувырками и псевдотрюками. На это, а также на их задорный и веселый крик обратил внимание сам Хозяин и вышел наружу, сильно отругав мальчишек и прогнал, обозвав грязными недоносками. Все стерпели. Кроме Луи. Он не выдержал и плюнул Хозяину в глаз, после чего убежал. Потом у Хозяина произошел какой-то сдвиг, что ли, но он приказал охране поймать Луи и привести на манеж вечером. Издал также такой приказ, чтобы в этот вечер все артисты собрались в Большом шапито и сели, как зрители. Когда мы все пришли, я не понимал, куда подевался мой Луи. А когда его вывела охрана на манеж и посадила на колени, я понял, что должно было произойти. Я сбежал с трибун и побежал на манеж, но надзиратели меня поймали, несколько раз ударив в живот. Потом вышел он, Пьер Сеньер. А за ним Безымянный палач, громадных размеров чудище с закрытой головой и огромной плетью в руке. Сеньер озвучил «преступление» Луи и назначил наказание, от которого можно было даже рассмеяться – он заставил его пройтись по манежу нагишом. Зачем надо было это делать, мне непонятно. Луи от этого осмелел и подумал, что эта прогулка окажется его единственным наказанием. Может, так и вышло бы, если бы Луи не стал смеяться и пританцовывать, поднимая на смех всю суть этого наказания…Пьер Сеньер пришел в зверский гнев от этого и назначил новое наказание, услышав которое, все артисты разом побелели – пятьдесят ударов плетью. У меня из-за этого закружилась голова и размякли ноги. Безымянный палач кинул моего сына на постамент и сковал руки и ноги в колодки. А после этого последовал приказ Сеньера, направленный к нам: «кто посмеет проронить хоть слезинку – окажется подле мальца» …Я тогда завопил, как душевнобольной, чтобы его отпустили, наказав меня, а не его. Поскольку совершенно очевидно было, что пятьдесят ударов плетью окажутся для пятнадцатилетнего мальчишки несовместимыми с жизнью.
Альфонс остановился и снова наполнил стакан красной жидкостью, предложив Омару. Последний отказался и продолжил слушать. Молча, понимая, как важно сейчас было Альфонсу сказать все:
– Я попытался вырваться из лап сеньеровских надзирателей, – продолжил Альфонс, – но они оказались в разы сильнее меня. Скрутили и заставили наблюдать за тем, как моего сына калечат. Они заставили смотреть на эту кошмарную сцену всех артистов, контролируя каждого из них. Но это было невозможно слушать и видеть. Мой сын, мой Луи вопил о пощаде, но Сеньер лишь продолжал надменно и совершенно бесчувственно наблюдать за пыткой. Безымянный палач бил с такой дьявольской силой, что куски плоти отлетали от спины моего мальчика. У меня не было даже сил уже кричать и плакать. Я сорвал голос, моля Сеньера прекратить. Но он не обращал внимания на все мои потуги. Спина Луи постепенно полностью стала багровой, он уже почти не двигался. Душераздирающие вопли прекратились уже на двадцатом ударе. Но он был еще жив, он продолжал терпеть. А палач не останавливался и все бил и бил. Кровь моего мальчика растеклась по всему манежу небольшими струйками, что придавало очертание жертвоприношения. Да, жертвоприношения его, этого маньяка, которого мы все зовем Хозяином, самому себе же!
Альфонс вновь остановился, чтобы вытереть слезы, уже ручьями стекавшие по лицу.
– Когда дело было кончено, когда был совершен пятидесятый удар, эта сволочь, Сеньер, приказал всем не допускать ошибок, могущих привести к такому же наказанию. И сразу же его шавки всех разогнали, а меня заперли в тюремном вагоне, запретив подходить к телу. Мой Луи был оставлен умирать…Что и произошло в итоге…Господи, помилуй меня!.. Почему произошло так, понять не сможет ни один философ на свете. На утро меня выпустили, я мигом побежал в Большое шапито, но там не было и следа от вчерашней зверской расправы. Кровь вычищена, а тело убрано. Куда – я не знал. Мне принесли его прах, заверив, что кремировали потому, что кнутом были раздроблены кости позвоночника, ключиц, таза и даже ребер. У меня это удивления не вызвало. Я хотел даже пойти к Сеньеру и вырезать ему его глаза за это, но, развеяв прах своего маленького Луи, я решил жить для Жана, который остался у меня единственным сыном. Но с тех пор каждую ночь мне являются сны, в которых я вижу его, своего сына, убитого просто из пещерной жестокости. Эта молодая душа была загублена на этом свете, но не уничтожена. Я верю, что там, наверху, мой Луи продолжает жить и смотреть на меня, как я и Жан живем здесь…
Омар не произнес и слова. Он молча взял графин и отпил из него добрую часть жидкости, коей оказалось вино. Потом он обнял Альфонса, очень крепко. Альфонс уже не смог сдержаться также заплакал. Он плакал в объятиях Омара, который хоть и не подавал виду, но в душе был готов разорваться от боли, которую он ощущал внутри Альфонса. Они простояли так свыше десяти минут, после чего отстранились друг от друга.
– Но, что бы ни случилось теперь, – сказал Альфонс, – какова бы боль ни была сильна, нужно продолжать жить. Я выбрал такой путь, и я ему следую. В цирке почти все забыли об этом ужасе, потому как все плохое хочется забыть в первую очередь, оставляя в своих мыслях только хорошее. Однако не все обращают внимание на то, что плохого в жизни обычно намного больше, чем хорошего, и, выбросив плохое, они рискуют вообще остаться без воспоминаний.
– Ты открыл мне глаза на очень многие вещи, Альфонс, – заговорил, наконец, Омар, – все больше этот цирк становится мне интересен,
