Искупление - Василий Лебедев

- Сегодня одари этих волков золотыми перстнями из моих мастерских. Набери мешок - пусть выбирают! Сегодня должен быть великий день.

Управитель Халим-бег поклонился и молчал, не уходя. Он был не просто управителем. В этой маленькой бритой голове не раз вынашивались планы убийств, задуманных Мамаем.

- Почему живет Дмитрий, князь Московский?

- Рано, великий хан...

- Тебе рано? - ощерился Мамай.

- Человек Ивана Вельяминова ушел на Русь.

- Дмитрий умен. Люди вокруг него, окольничие бо" яре, не допустят того человека и близко. Сговори сего молодого жеребчика, князь его обидел, разожги злобу, денег дай - много дай! - и вели ему исполнить задуманное. А на Русь он должен пойти чист и с покаянием, князья московские любят покаяния...

- Тому бог русичей учит - нам помогает.

Мамай сверкнул узкими лезвиями глаз, дернул косой бровью:

- Ты - глупец! Религия русов - сила! Чингиз был велик! Батый был велик! Так?

- Так, великий хан...

Мамай не называл себя ханом, но любил, когда его так называли.

- Нет, не так! Они были глупцы!

Кожа на бритой головенке Халим-бега дернулась, будто он прижал уши от страха.

- Они оставили Руси их бога - вот несчастье Орды! И мы, потомки великих моголов, расплачиваемся за это. Вера - надежнее арабского скакуна, быстрее стрелы, острее сабли, крепче щита, а Орда оставила Руси церкви, их богов и больше ста лет благоволила попам, думая найти в них своих союзников. Они пользуются свободой, не платят Орде дани, но одною рукою берут подаяния, а другой крестят единоверцев, крепя их единство. Я свершу новое, невиданное завоевание этой проклятой земли, я разрушу все церкви до единой!

- В граде Коломне - донесли мне, великий хан, - Дмитрий-князь церковь каменную заложил. Если так станут русичи утверждать веру свою, то каменные храмы возникнут на берегах Волги и по всей их земле. Церкви их толсты стенами и высоки, они - настоящие крепости, они вместилище защитников, богомольцев, хранилище церковной и людской утвари, вместилище княжего серебра и злата...

- Они, те церкви, - вместилище их духа! - Мамай заскрежетал зубами, и толстые пальцы его вцепились в рукоять сабли. - Я буду рубить каждого, кто станет креститься, от лба до пояса и от плеча до плеча - рубить крестом!

Мамай пошел по залам дворца, успокаиваясь. Ха-лим-бег неслышно следовал за ним: хан еще не отпускал.

- Великие темники Чжебе и Субэдэ принесли Батыю славу, они положили перед ним весь Дешт-и-Кыпчак [Дешт-и-Кыпчак - половецкая степь] и всю Русь, и иные земли, но завоевать - малая часть дела, брать дань - просто приятное дело, но утвердить силу можно только лишив врага его силы. Я на охоте привязываю соколу голову к груди, дабы птица не видела неба...

- Пресветлы мысли твои, о великий хан!

Мамай приостановился, повернул к управителю двора и тайной службы широкое желтое лицо. Губы его под змейкой бритых усов растянулись в бескровной улыбке, на подбородке, снизу, шевельнулось темное пятно бороды ласточкино гнездо, и это означало улыбку.

- Бегич не покорит Руси, он лишь сожжет Москву, потому велю тебе, Халим-бег, хорошо объезди сына тысяцкого...

Халим-бег снова поклонился и тут же с облегчением заметил жест хановой руки: можно уходить.

* * *

Темир-мурза принес бывшего повелителя Нижнего Поволжья Хасан-бега, как связанного ягненка, - на плече и швырнул его к ногам Мамая. Курултай и каши-ки, стоявшие за кустами и деревьями сада на расстоянии броска камня от высокого собрания, гаркнули в восторге. Мамай щурился от удовольствия. Противник лежал у его ног, и в раскинутых полах грязного халата виднелось его исхудавшее тело, в синяках и глине, в которой он измазался, сидя в глубокой яме.

- Клянусь небом, огнем и водой - этот камень не мог упасть сверху! Грязный камень не отрывается от земли! - воскликнул Мамай.

- Эзен! Это не камень, это - Хасан-бег! - ляпнул Темир-мурза, сбивая повелителя с какой-то коварной шутки, но хан не обиделся на глупого телохранителя.

- Это не тот ли пес, что сидел в Сарае Бату и лаял на Сарай Берке, величаясь великим эмиром и возвеличиваясь над всеми арабской грамотою?

- Это он, Эзен! - оскалился телохранитель.

- Ты, пес Хасан, не понимаешь, что небо ниспослало волю великому хану, а он - всей Орде! Может быть, ты вспомнишь, Чингиз завещал нам коня и стрелу от рождения до смерти! Ты, пес, нарушил единство Орды - волю неба!

Хасан-бег затравленно смотрел на Мамая. Он знал, что от этого человека ждать ему хорошего не приходится, но лучше бы он не говорил этих слов о единстве, - он, убийца Мамай, пятнадцать лет мутивший воду в Орде, пока не выловил всю крупную рыбу, говорит на курултае такие слова! А курултай - кто на нем сидит? Все его люди - банда убийц и заговорщиков.

- Ты слышишь меня, Хасан-бег? - спросил Мамай.

Он сидел, развалясь на красных подушках, ярко светившихся в траве. На таких же подушках сидели правители Орды. Хасан-бег знал, что он никогда не будет среди них.

- Я слышу и вижу все, Мамай. Я хорошо видел весь путь твой с того дня, как ты упрашивал своего отца продать тебя в рабство, а потом убегал от господина, деньги же, возвратясь, отымал у отца... Я все видел! Слух и зренье нераздельны!

Мамай сидел с улыбкой на мертвых губах. С этой улыбкой он подозвал телохранителя и что-то шепнул.

- Ошибаешься, Хасан-бег! Клянусь небом, я отделю слух от зрения!

Темир-мурза подозвал двух кашиков. Мамай вынул из ножен нож и кинул его телохранителю. Тот поймал и подал кашику. Воин повалил Хасан-бега на спину, придавив грудь коленом, но поверженный вырывался, отбиваясь ногами и руками. Второй кашик навалился на ноги, но и это не помогало. Тогда третий кашик кинулся по приказу Темира-мурзы и за уши прижал голову Хасан-бега к земле, а горло придавил коленом. Телохранитель Мамая отобрал нож у неловких палачей, вонзил его в глаз правителя Сарая Бату. Стон и проклятия Мамаю разнеслись по всему саду, Темир-мурза зажал рот обреченного. Кровь била из глазницы. Второй глаз был вырезан чисто: глазное яблоко скатилось кровавым комом по щеке на траву.

- Хасан-бег всю жизнь ошибался! Он ошибся и сегодня, когда говорил, что его слух и зрение едины!

Хохот грянул с подушек и эхом отозвался в сотнях молодых глоток: то отозвались на шутку Мамая хано-угодные кашики.

- Выведите его в степь! Ведите до ночи и бросьте там на съедение шакалам! Темир-мурза! Налей мне ка-ракумыса!

Последнего опасного врага Мамая повели за ворота.

Длинный стол-ковер - дастархая - был уставлен едой и питьем, но никто не прикасался ни к чему, пока не поднял чашу великий Мамай. За кустами, заглушив

мягкий плеск фонтана, ударили тулумбасы, зазвягалн трубы - пир начался.

Над стеной дворца показалось солнце.

* * *

Вечером был во дворце пир еще больше. Кроме участников курултая пригласили арабских монахов-грамотеев, купцов, путешественников, случившихся в тот день в Сарае и замеченных Мамаевыми сыщиками на базаре. Не было только Ивана Вельяминова и Неко-мата.

Мамай оделся в дорогой халат, опоясался драгоценным поясом, на который повесил черные рога, осыпанные золотом, - вещи убитого хана. Рядом с собой посадил одну из жен - юную персиянку, служившую ему. Спокойствие и торжественность, Вожди Орды каждый день должны были являться в новой одежде, но на этот ужин разоделись с особой роскошью. Все ждали чего-то значительного.

После захода солнца Мамай отпустил иноземцев, и вся знать перешла в самый большой зал, где был поставлен походный шатер жарко-желтого цвета. Мамай первым вошел в него. Слева и справа от входа горели плошки-светильники, наполняя помещенье удушливым запахом жира. Мамай занял место хозяина - напротив входа, у дальней стены, - тронул над головой золотое изваяние, одетое в баранью шкуру, - "брата хозяина", отослал стайку женщин, хлопотавших над скамьями, коврами и подушками для гостей, наполнявших стол питьем и чашами, и только потом позвал курултай. Все вошли и молча расселись по правую руку от хана, левая сторона, женская, была пуста. Темир-мурза послал ка-шика-сотника за камом, и тут же явился старый шаман, затрясся было, но Мамай нахмурился, и тот притих.

- В этот час, перед светом луны, я скажу вам, слуги мои, скажу то, что томило меня не один десяток лет, что вело меня к этому трону... - Мамай говорил тихо, сосредоточенно, не рисуясь и даже не подымая глаз от ковра, расстеленного перед ним, поверх большого общего ковра, покоившегося на слое войлока. Пламя в плошках притянуло к себе ночную бабочку, и она сгорела. Сегодня ушел с моей дороги последний враг - Хасан-бег, сын Хаджи-черкеса. Сегодня пора обратиться к страницам священных книг, чтобы понять, что утратила наша Орда, что она сделала и чего не свершила. Вы помните, что великий Чингиз немало потратил на борьбу со своим противником Джамухой, коего любил кочевой народ, не желавший воевать, но великий хан заставил кочевника взять лук и стрелы и послал его на славные завоевания. Джамуха со страхом говорил: у Чингиза есть четыре пса, вскормленные человечьим мясом. У этих псов медные лбы, высеченные зубы, широкообразные языки, железные сердца. Вместо конской плетки у них сабли. Они пьют росу, ездят по ветру, в боях пожирают человечье мясо. Они спущены с цепи. У них текут слюни, они радуются. Эти четыре пса: Чжебе, Ху-билай, Чжелме и Субэдэ... Это пугало народолюбца Джамуху, но я дорого дал бы, будь у меня такие псы... У входа в шатер началась возня кашиков, видимо дрались за место поближе ко входу. Темир-мурза, сидевший у плошек с жиром, поднялся, вышел. Послышался глухой шлепок - и кого-то понесли в сад, но водворилась тишина. Телохранитель этим показал всем и хану, что есть и у него верные и беспощадные слуги.