Искупление - Василий Лебедев

Елизар Серебряник очнулся от колокольного звона - били в тяжкие, благовестные и били на многих церквах. Сначала ему показалось, что это все еще звонят в Коломне, в той церкви., где он крестил Халиму, но потом понял, что Коломну давно миновали и миновали новую, еще не достроенную каменную церковь, что взградили там по повелению самого великого князя в память о его венчании с княгиней Евдокией, что миновали и Симонов монастырь и что теперь, судя по многоголосому гомону за войлоком ставки и по этому мощному звону, заглушавшему плач по погибшим и крики радости, везут его уже по Москве.

- Елизар! Жив ли? - В войлочную ставку заглянул Лагута. Он пошире распахнул дверь-прореху. - Гли-ко ты: вся Москва набежала к нам! Вси черные сотни и бояря, и купцы, и бельцы, и пришлые люди!

Елизар лежал в повозке еще с двумя ранеными. Правила повозкой, запряженной двумя быками, молодая татарка. Изредка она позыркивала назад черным глазом, вылавливая в сутеми Елизара, видимо потому, что он перебросился с нею на ее языке. Она же подавала пить раненым, спрыгивала при остановках, поправляла упряжь ловко и деловито - делала привычное ей дело.

- Эй! Лагута! Никак жену новую отгромил! А?

- Тебе, дураку, везу: сам-от не обретешь, поди?

- Ба! Вельблуд! Истинно, вельблуд!

И верблюды впервые шли по Москве, удивленно задирая морды, оглушенные звоном колоколов и криками.

- Лагута! Как же ты этакого черта прокормишь?

- Хана Мамая косить заставлю!

- Пора пришла, что ли?

Лагута не ответил, его кто-то отвлек, а в толпе слышались выкрики:

- Хватит нечестивым волю дьявола исполняти!

- Победа!

- Великая победа!

- По беде и победа...

Елизар скоро утомился от этих выкриков и закрыл глаза. Ему снова мерещился бой: треск копий, короткий свист стрел, цокоток мечей о шлемы и латы и крики, крики, крики... Кричали от боли, от злобы, от страху, кричали все, и кричал он, пока то копье... Тут он вспомнил, что слева блеснул в тот роковой миг топор Лагуты на длинном топорище, и татарский воин неточно нанес свой последний удар. И еще вспомнилось Елизару, что лицо воина было как бы знакомым. "Неужели то был Саин?" - с болью сердечной подумал Елизар и растерялся перед превратностями жизни, в которых не волен простой человек...

* * *

С неделю валялся Елизар в своей новой избе. Ольюшка не отходила от него. С ней всегда были ее подружки, дочки соседей-кузнецов. На вторую неделю, выхаживаемый сестрой Анной и монахом из Лыщиковой церкви, что была рядом, за плотиной через Яузу, он оклемался. В то счастливое утро он проснулся рано, разбудил его крик на дворе Лагуты:

- Тятька! А тятьк! Гли-ко!

Через малое время послышалась негромкая ругань Лагуты:

- О, дьяволово отродье! Образина ордынска! Елизар заволновался, думая, что ругают молодую татарку, но Анна ему говорила: по повелению великого князя весь полон собрали в селе Красном, что за Великим прудом, и будут обменивать на православных, коих в Орде превелико.

- А ты куда очи уставил? Гнать надобно было!

- В загородку ставил, так он перешел ее! - отвечал, судя по голосу, Воислав.

- А какого ему дьявола на крыше понадоби-лося?

- Траву сухую лопал на крыше-то - всю дернину содрал, окаянной!

- А ну, отворяй ворота! Прогоню его к дьяволу! Не было на дворе скотины, и это не скотина - одна докука! Пошел! Пошел вон, окаянна сила!

Было слышно, как защелкали копыта и затряслась земля под ногами крупного животного.

На верблюде Лагута привез шесть мешков железа - ломаные мечи, копейные наконечники с загнутыми рожнами, помятые шлемы, чьи хозяева легли в землю на берегу Вожи... Лагуте того железа хватит надолго, на этом железе он всех ребят своих выучит делу кузнечному.

Еще через неделю Елизар поднялся и стал потихоньку расхаживаться и делать легкое дело: лил кольца из серебра, прислушиваясь к боли в боку, но душа чуяла недоброе: он прислушивался к тому, что говорят на Москве про Орду. Ему, как и многим, мнились грядущие, совсем близкие грозы, поскольку Орда не привыкла к тому, чтобы Русь била ее, да еще так сильно, как это случилось на реке Воже. Это предгрозовое томленье усилилось в Елизаре еще больше, когда по Москве поползли слухи о таинственном попе. В избу по вечерам заглядывал Лагута. Входил, крестился у порога и молча стоял, опустив тяжелые руки к полу и горбясь при этом.

- Слыхал, чего на Москве мелют?

Елизар сидел близ светца, заглаживал отлитые днем кольца и подвески заказ князя Серпуховского. Лучина роняла порой из светцового прищепа красные ленты угля, и они шипели в лохани.

- Не бываю на людях-то... - ответил Елизар.

- То-то, не бываешь! Жмых-от, что попом-то при Воже прикинулся, престрашную правду проговорил!

- Какую такую правду?

- А такую правду: в мешке-то у него зелье ордынско нашли.

- Ну?

- Вот те и ну! А как попал тот Жмых в руки к самому Григорию Капустину, как прижал тот его во башне бояр Беклемишевых, так и поплыло из того Жмыха, как из дрянной утки, а с тем и правда вышла: зелья-то наготовила Орда на великого князя!

- А! На великого князя? А-а... Вот бы пропало бабино трепало! Господи, твоя воля... А кто травить послан?

- Вот то-то темно... А Жмыха, еле жива, в полнощные края повезут, по повеленью великого князя. Довезут ли?

* * *

Вторые сутки Дмитрий не являлся на люди и не велел никого пускать во княжьи хоромы. Он ломился по терему из палаты в палату, переполненный тяжкими думами о людском нестроении земли своей, наводил страх на челядь и всех домашних необычным гневом. Отборная стража из гридной дружины и из дружины пасынков забыла, как спать по ночам: Григорий Капустин, после битвы на Воже подобревший было, опять стал на руку скор и не щадил детей боярских.

На второй день мечник Бренок и тиун Свиблов осмелились все же взойти на рундук, и, выслушав за дверью знакомые тяжкие шаги великого князя, сунули головы в переходные сени:

- Княже!

- Дмитрий свет Иванович! Тамо внове пришли челом бити, Акинф Шуба да с ним...

- Вон немедля! Батожьем велю по боярским спинам, а вам - вдвое, дабы слово мое держали и не пускали на двор!

Мечник и тиун опали с рундука наземь, лишь одним дыханьем касаясь ступеней. А у ворот, кованных медью, уже скорбно разводила руками, все поняв, боярская теснина кафтанов. В теснине той выделялся Акинф Шуба, троюродный братец великого князя, и сразу два двоюродных - Василий и Александр Константиновичи, эти из Ростова прискакали, почуя беду. За воротами еще топталось пар шесть сафьяновых сапог и колыхались над землею шитые подолы летних оксамитовых охабней. Там тоже толпились неспроста, это тоже выклевки ка-литинского гнезда, тоже единокровные с великим князем.

"Вот оно как! - раздувал ноздри Дмитрий, упираясь лбом в сосновый косяк и невольно рассматривая тех, что наехали ко двору с челобитьем. - Вот когда они едины, вот когда кровь-то заговорила, когда чаша кровава колыхнулась!"

Дмитрий разжигал злобу против родственников, чего раньше с ним не случалось вроде, и делал это старательно, опасаясь размягчить сердце, дабы самому не отступить от гнева своего и не сбить себя с цельной и страшной мысли.

А гневался он небывало.

Вот уж третье столетие выстаивает Москва. Всего бывало на этих холмах - радостей и скорбей, расцвета и пожаров, упоительных побед и горьких поражений, торжеств единения и кровавых междоусобий, подвигов самопожертвования и тайных убийств, - всего бывало, только не было по сю пору принародных казней. Не было. Но ныне судьба, а гложет, и сам перст божий указует великому князю Московскому свершить деяние сие.

На первой же неделе после победы на Воже, когда вся Москва ликовала, во тьме башни бояр Беклемишевых вершилась пытка. В синяках и крови, привязанный сыромятными ремнями к еловой колоде, гнусавил Жмых:

- Смилуйтеся, християне! Уймите ярь неподобную! Каюся! Каюся! Отравное зелье по повелению ханову Ванька Вельяминов дал мне нести на Русь. Про великого князя то зелье припасено было... Каюся!

- А где есть он, Ванька, каиново племя? - ревел Капустин и жег, рвал кнутом в мелкое лепестье отекшее тело Жмыха.

- В Орде он! Ордою приважен... Уймися! Григорья, бога ради, умерь ярь свою!

- Когда Ванька на Русь сулился?

- Отринь кнут - вымолвлю!

Капустин кинул взглядом на великого князя, тот стоял позади, набычась и заслоняя свет отворенной башенной двери широкой спиной. Дмитрий кивнул: погоди, мол, хлестать - дух вышибешь силою своей медвежьей.

- После ильина дни сбирался, да не пошел покуда.

- Каким путем сбирался?

- Во Серпухов-град. А на рождество богородицы клялся в Орде, что изведет-де великого князя... Отринь кнут!

Не сдержался Капустин после слов таких и прихлестнул Жмыха со страстью, но Дмитрий остановил его снова.

В другие дни кнут Капустина немало выжал из Жмыха - и то, как Мамай сам угощал их, как смерти великокняжеской требовал, какие горы золотые сулил, и то, какими тропами пойдет Ванька на Серпухов и у кого приют найдет. Этот кнут и вовсе извел бы Жмыха, но прискакал из Серпухова гонец от брата Владимира Андреевича и довел весть: пойман Ванька Вельяминов. Попался воробушек в силки, что расставил ему князь Серпуховской, коего Ванька чернил по Твери и по Орде. А Жмыху повезло: избитого, но живого повезут его на Двину, поскольку не солгал, каинов приспешник, - его счастье.