Дурная примета - Герберт Нахбар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Йохен Химмельштедт только поднимает брови, помалкивает.
— Как же они там обходятся теперь, с мокрыми-то дровами, — снова заводит речь жена. — Мне Берту жалко с детишками. Она, конечно, всегда малость нос задирала. Но и ей досталось — сначала роды, да какие, пришлось даже доктора звать, потом посторонняя баба в доме, сама все болеет, потом наводнение… а тут еще новое дело… Не-ет, Йохен, что ни говори, нелегко ей приходится.
Поскольку Йохен не отвечает, молчит и она некоторое время, а потом опять обращается к мужу:
— Ну сказал бы уж что-нибудь. Сидишь тут как в рот воды набрал. Что ты об этом думаешь?
Йохен вяжет сеть. Наконец произносит:
— Я тебе, слышь, вот что скажу: Боцмановы дела меня нисколько не касаются. Пусть он себе ловит угрей. Это его дело, и что у него теперь водою дом залило, это тоже его дело. Что сам заварил, то сам и расхлебывай. Расскажи-ка про что другое. О Боцмане не желаю больше слышать, не желаю слышать.
— Другое, другое… У людей вода в доме! О Боцмане я тебе и слова не сказала, дурень ты. Он был твоим дружком… Чего вы вообще-то ходили помогать ему?
Йохен опять высоко вскидывает брови.
— Ты хоть морщись, хоть нет, — говорит жена, — а я все равно буду говорить что хочу. С вами только так. Все вы одинаковы. «Боцман, Боцман», — что мне ваш Боцман! Вы подумали хоть раз о Берте и детях? Вода в доме! Посторонняя баба в доме! Вот бы о чем подумали— да ну, разве вам есть до этого дело?.. Знаешь, что вся деревня говорит? Что Стина Вендланд рожать собирается. И неизвестно, кто отец… Ох, ну вот, теперь ты по крайней мере знаешь, в чем дело. А я возьму большие санки и отвезу Берте Штрезовой сухих дров. Вот так и знай.
Йохен Химмельштедт роняет сеть.
— Что ты сказала? Стина Вендланд рожает? Мать ты моя, да ведь ей самой-то шестнадцать!
*
Весть передается из уст в уста. Жена рассказывает мужу, муж рассказывает приятелю, приятель своей жене. Вся деревня говорит об этом: Стина Вендланд скоро родит. И Линка Таммерт отправляется в Ханнендорф выпросить себе литр молока, а потом фрау Лоденшок рассказывает батрачкам: «Ну Стинка-то, сопливая девчонка, из молодых, да ранняя! Верно люди говорят, брюхатая она!»
*
Эмиль Хагедорн узнал об этом еще несколько дней назад. Стина сама ему рассказала. Другие болтают, что от людей услышали, они хотят верят, хотят нет. А Эмиль знает наверняка, нет больше для него никакого сомнения, и знает он также, кто виновник Стининой беды.
Вечер начинался так чудесно. Все сидели у Ханнинга Штрезова за столом, играли в карты, обменивались шутками. Перед тем Ханнинг рассказывал детям одну из своих историй. Эмиль и Стина сидели рядом, и, пока Ханнинг рассказывал, Эмиль украдкой под столом пожимал ей руку. Стина была как-то очень тиха, однако, глядя на нее, никто бы не сказал, что у нее есть какое-то настоящее горе… Боцман спал в эту ночь еще у Лассана — лишь на следующий день Штрезовы и Стина собирались перебраться в избушку на берегу.
— Да побудь ты еще немного, что тебе не сидится! — сказал Ханнинг, когда Боцман собрался уходить.
— Нет, Ханнинг, пора уже…
И Вильгельма Штрезова ничем нельзя было удержать. Быть может, ему пришел в голову какой-то новый вопрос, на который Ханнес Лассан должен был ответить.
После той беседы в первую ночь, после наводнения, Ханнесу Лассану приходится отвечать на многие вопросы Боцмана. Многое захотелось Боцману выяснить, его обуяла страсть задавать вопросы, а Ханнес Лассан давал ему почувствовать свою дружбу и симпатию. Кто, как не Ханнес, первым пришел на помощь, когда Боцман бился над ремонтом дома? Не Лассаны ли, Ханнес и Фите, дали сухой тростник, который был до зарезу нужен, чтобы поправить крышу? Ханнес первый взялся за работу, и даже Ханнинг, родной брат, лишь глядя на Ханнеса, стал помогать. Больше никто не пришел. Многое умеет разъяснить Ханнес Лассан, и Боцман задает ему, пожалуй, больше вопросов, чем Евгений в школе.
Напрасно Ханнинг удерживал его в тот вечер. Боцман делал вид, что сильно устал, и ни за что не хотел остаться. И тогда Стина сказала Эмилю Хагедорну:
— Эмиль, мне хочется немного пройтись. Я провожу тебя по дороге в Ханнендорф.
— Верно, Стинок, давай прогуляемся, — сказал Эмиль.
Они проводили Боцмана до дома Лассанов. И здесь, у садовой калитки, пожелав им доброй ночи, Вильгельм Штрезов взглянул на Эмиля и сказал:
— Ну, Эмиль, давай-ка, братец, не будем голову вешать, даже если свет разом перевернется.
Эмиль и Стина остались вдвоем. Парень ничего не понял, неоткуда было ему знать, что слова Боцмана предназначались не столько ему, сколько Стине.
— Куда он гнет, Стинок? Это мне-то голову не надо вешать? Почему вдруг мне не следует вешать голову? Почему должен свет перевернуться?
Стина сказала, не глядя на него:
— Пошли, Эмиль, давай сначала маленько пройдемся. Сейчас я расскажу тебе все как есть.
И они пошли, взявшись под руку, как жених и невеста. Была ясная ночь, одна из тех редкостных ночей, когда верится, что до звезд, до сверкающих точек там наверху, можно достать рукой, стоит только взять высокую лестницу, а там… а там еще одну, и еще, и еще — и кажется, как будто ничего не стоит их схватить. Близь и даль становятся едины. Движения и лица — сама холодность, а в жилах течет горячая кровь. Они взяли друг друга за руки, и Эмиль позабыл, о чем он только что спрашивал, рассеялось нахлынувшее было недоверие, смутное предчувствие. Далеко увел он Стину с собой по дороге. Близкие звезды светились, исчезали и появлялись, то будто отодвигаясь в бесконечную даль, то приближаясь снова. На запорошенные снегом поля свет их падал серо и тускло. А губы Стины были мягки. Все это было. И тут Эмиль Хагедорн начал строить планы.
— Знаешь, Стинок, хочу уходить из Ханнендорфа. Думаю перебраться в Дазеков и стать рыбаком… Как ты думаешь, если бы мы с тобой вашу старую избу с толком перестроили? Пожалуй, можно было бы жить?
Стина опустила руки. Помолчав с минуту, она ответила:
— Я должна тебе кое-что рассказать, Эмиль.
И она рассказала все.
Звезды мерцали, свет лежал на полях тончайшей пеленой тумана. У дороги стояли припушенные
