Листопад - Николай Лохматов

- Ну как? - спросил он, когда наконец пришел в движение Маковеев.

- Нового-то он ничего не сказал, - с деланным безразличием отозвался Маковеев.

Ручьев остановился против него, посмотрел в упор.

- Боишься сказать правду? Привык по проторенной дорожке ходить. А ты попробуй по целине пройдись, да без поводыря. А Буравлев таков. Он хоть и годами не молод, да, как видно, душа молодая, дерзкая. А ты с виду совсем еще юнец. Лет-то не более двадцати семи, а может, и того меньше, а душой одрях. Смотри, песок скоро начнет сыпаться.

- Он всего лишь лесничий, и не больше, - вспылил Маковеев. - А я директор. У меня их восемь...

- Ну и кичлив ты, Анатолий Михайлович! - не дал ему договорить Ручьев. - С такими взглядами да еще с гонором далеко не уйдешь. А впрочем, может быть, и далеко...

- Алексей Дмитриевич, я непосредственно, кажется, подчиняюсь областному управлению лесного хозяйства. Там и будем утрясать все наши неполадки с Буравлевым.

- Одни неполадки мы утрясли. Буравлев работает и будет всегда причастен к лесу. Здесь разговор окончен.

- Как же так? - снова загорячился Маковеев. - Пока я еще отвечаю за дела в лесхозе...

Ручьев подошел к нему, положил на плечо руку и, глядя в лицо, спросил:

- Ты, Анатолий Михайлович, слышал сказку о горелом пне? Нет? Так послушай, может, пригодится. Мне ее рассказал покойный Прокудин. Умный был старик. Далеко видел. - Ручьев прошел за стол, помолчал.

2

- Так вот... Ты видел в лесу обгорелый пень? - спросил Ручьев. - Нет? Он напоминает настороженного глухаря с вытянутой шеей. В середине пень пустой. А если разгрести на дне его золу, то там, на самом низу, увидишь слипшийся от жара песок.

А когда-то это был ведь не пень, а сосна. Каждую весну пробуждалась, и появлялись у нее новые зеленые веточки.

Да только с годами нежная кожица превратилась в шершавую кору, а мягкие иглы сделались жесткими, колючими. Что ж, жизнь и у сосны трудовая, мудрая. Все это закономерно. А я хочу рассказать о той сосне, которая с годами не поумнела. Наоборот, возомнила о себе, стала высокомерной и заносчивой. - Ручьев в упор взглянул на Маковеева. Но тот отвернулся. - Так вот, - продолжал Ручьев. - Все было не по ней: не выносила сосна говорливой речки, а когда дул ветер, то сосна растопыривала ему навстречу свои острые иглы и сердито шумела густой кроной: опять этот наглый ветер мешает моему спокойствию, опять этот ветер...

По ночам к сосне прилетал филин, на сук садился и, как всегда, наговаривал на всех. Сосне это очень нравилось. Она совсем перестала тянуться к солнцу. "Зачем?" - важничала она, и стала разрастаться вширь: сделалась корявой, горбатой и мнительной. Тихую речку она обвиняла в том, что та подкапывается под ее корни, красноголового дятла, выстукивавшего короедов, подозревала в том, что он своим однообразным стуком мешает жить... Но больше всего пугал сосну молодой подлесок. И хотя там были ее потомки, выросшие из ее же семян, она ненавидела этот молодой лес завистлива была сосна...

Однажды от грозового удара точно надвое раскололось небо. Над лесом сверкнула ломаной стрелой молния. И как на грех, молния поразила именно эту сосну. Вспыхнула она, что свеча. На землю закапали горящие капли смолы. Плакала сосна, умоляла дождик помочь. Но хлынувший вслед за молнией ливень не дал огню перекинуться лишь на соседние деревья. А сосна горела до тех пор, пока не превратилась в дымящийся, обугленный пень. И знаешь, в память о ней никто доброго слова не сказал - ушла сосна в вечность, будто и не было ее. Остался лишь обгорелый пень. Люди обходили этот пень стороной. Зайчишки принимали за охотника и тоже удирали прочь. И лишь муравьи натаскали в него кучу мусора...

Ручьев улыбнулся.

- Вот так-то, Анатолий Михайлович. Хорошая сказка, а может, и быль. Многим бы следовало задуматься над ней.

- Обычная прокудинская байка, - возразил Маковеев. - Последнее время он только тем и занимался, вместо того чтобы работать. На пенсию уже хотел послать, да Буравлев заупрямился: мол, убьешь этим человека... Пожалел... Не все же, товарищ Ручьев, без души...

Ручьев укоризненно покачал головой:

- Вижу, ничего ты не понял.

3

В приемной Маковеев столкнулся с Жезловым.

- Ну, как у тебя? - инструктор кивнул на обитую черным дерматином дверь кабинета первого секретаря.

Маковеев неопределенно махнул на прощанье рукой, почти выбежал в коридор.

Жезлову не терпелось узнать, чем так расстроен директор лесхоза. Он с минуту помедлил у закрытой двери и решительно открыл ее.

Ручьев стоял посреди кабинета и о чем-то размышлял, потирая пальцами виски.

- Садись, - коротко предложил Ручьев.

Жезлов понял, что секретарь не в духе, и пожалел, что зашел по собственной воле.

- Как же ты, Семен Данилыч? Ты старый партийный работник и не мог разобраться с делами лесничества? Хорошо, что тебя не поддержало бюро, а то бы и мы наломали дров. Человек за дело болеет... - Ручьев собрал со стола остро очиненные карандаши и, положив их в деревянный стаканчик, резко отодвинул от себя. - А я-то на тебя надеялся. Как на себя надеялся...

- Сбил меня с панталыку этот Маковеев, - оправдывался Жезлов. Доверился ему. Думал, парень принципиальный, знает свое дело... Здесь такое положение... Он все же в чем-то прав. Буравлев тоже, как говорят, не фонтан. Человек безалаберный. Все у него построено на самодеятельности. Что в голову придет, то и тянет как новшество. Самомнение какое!.. Райком все старается стороной обойти. Другие, покрупнее руководители, и то к нам идут за советом. А он ни разу не был.

Ручьев сожалеючи поглядывал на Жезлова.

- Это плохо, что райком для них как нянька. А своей самостоятельности ни на грош...

- Разве они глупее этого Буравлева?

- Возможно... Советчиком быть - это тоже, скажу, не простое дело. И всякий ли им может быть?

Жезлов низко опустил голову.

- Разве все эти годы мы плохо работали? - обидчиво сказал Жезлов. Сколько тяжести вынесли на своих плечах! Недоспато ночей сколько!..

- Мы что-то с тобой, Семен Данилыч, плохо стали понимать друг друга... - Ручьев снова потер пальцами виски и начал перекладывать с одного места на другое бумаги. - Вспомни Дымарева из Сосновки. Разве ему был нужен наш совет? У него своя голова - палата. Ему помощь нужна от нас, добрая, принципиальная. Черное озеро. Большое государственное дело сотворил. И поля удобрил, и рыба с птицей теперь будет. С чьей помощью? С буравлевской... Ты пойми только - лебеди вернулись на озеро!.. А мы из партии хотели исключить.

Жезлов понял, что разговор Ручьев завел неспроста. Что-то он скрывает от него. Но что?

- Вот так-то, Семен Данилыч.

Жезлов начал горячо доказывать, что случай с Буравлевым и с Маковеевым исключительный и в нем сразу трудно было разобраться. Глаза его лихорадочно горели. Бледное сухое лицо было пунцовым. Ручьев еще никогда его не видел таким.

- Но тут ты не прав, - мягко остановил он инструктора. - Я теперь окончательно убедился: Буравлев - человек вполне зрелый и верит в то, что защищает. А вот Маковеев - другое дело. Правильно говорят: "Каждому овощу свое время". Зеленоват он еще. - Ручьев с минуту помолчал. - На следующей партийной конференции, когда будут перевыборы, Буравлева будем рекомендовать в члены пленума райкома.

"Вон как оно обернулось, дело-то!" - ахнул Жезлов. В груди его что-то заломило. Лоб покрылся испариной.

- Не рано ли, Алексей Дмитриевич? - сдерживая внутреннюю дрожь, попытался возразить он. - Все же мы его еще плохо знаем.

Ручьев искоса взглянул на него.

И тут до Жезлова дошло, что и на этот раз он промахнулся, что слова эти он сказал не столько против Буравлева, сколько против самого себя.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

1

Костя опомнился в больнице. Лежал он на кровати, головой к окну. Сверху одеяла покоилась его забинтованная до колена левая нога, напоминавшая березовую чурку.

В носу стоял острый запах лекарства и свежего белья. Внутри горело, мучительно хотелось пить. Костя скосил глаза, чтобы попросить воды, и замер. Сбоку его кровати на стуле сидела Лиза. Она молча смотрела на его осунувшееся лицо. Он, будто возвращаясь из забытья, с минуту смотрел на нее, неподвижную и тихую. Затем чуть улыбнулся обметанными жаром губами, чуть заметно пошевелил рукой.

- Запеленали, как грудного... - пожаловался он и поморщился. Даже малейшее движение ему причиняло боль. - Ты что, уже с работы? Так поздно?

- Время не позднее еще, - чтобы не расплакаться, отозвалась Лиза. Острое чувство вины душило ее.

- А что ты не в лесу? Выходной?

Лиза склонила голову и, сорвав с плеч косынку, начала крутить ее в руке.

- Да нет, отпросилась я... у Буравлева.

Костя попытался оторвать от подушки голову.

- У Буравлева... Зачем?

- А как же? А кто тебе пить подаст или еще что...

- Та-ак... - Костя помрачневшим взглядом обвел потолок. - А трактор?

- Сосновцы вытащили. Помылся, - говорят, теперь работать дольше будет. Ты не волнуйся, я тебе сейчас воды принесу.