Ярость огня - Розария Мунда
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что это? – спросила я.
Профессор еще не появился, и я вдруг осознала, что я была единственным студентом в классе, не считая Лотуса, кто носил форму. Мы переглянулись с Ханной, и наши взгляды вспыхнули, словно искры. Она в конце концов вздохнула и с оцепеневшим лицом протянула мне лист бумаги.
Отверженные напечатали листовку, описывая нашу реакцию на нападение на зернохранилище.
Заголовок гласил:
«Защищая богатых и угнетая бедных: стражники поступают так, как всегда поступали драконьи наездники».
Под ним на фоне неказистого изображения Лицея были криво изображены два драконьих наездника, стреляющих по мирным жителям.
Над наездниками виднелись надписи: Первая Наездница и Тертиус Каллиполийского флота.
Другими словами, Пауэр и я.
И хотя все это время я с чувством вины и стыда размышляла о ночи налета на Лицей, в голове первой проскочила мысль о том, что эта печать – примитивное искажение ситуации, которая спровоцирует волнения в городе. А еще я думала о том, что мне придется их подавить, даже если это противоречило моим принципам.
Это усложнит мою работу, с которой мне станет все труднее справляться.
И этот пасквиль разительно отличался от того, что сообщали «Народная газета» и «Золотая газета», которые освещали события, пока мы находились на форте Арон: там говорилось, что налет на зернохранилище отразился на пайках, и восхвалялся героизм стражников, защищавших Лицей.
Я оторвала глаза, увидев, что к группе присоединился Лотус, на лице которого застыла тревога. Мои одноклассники смотрели на нас, и я поняла, что Ханна что-то говорит.
– Мы знаем, что это совершенно необъективно…
Мы – это кто? Лицеисты, которые не понимали, каково это – голодать, которые даже представить себе не могли степень отчаяния, спровоцировавшего представителей железного класса пойти на штурм в поисках зерна?
Я услышала, как отвечаю ей, словно это говорил кто-то другой:
– У тебя этого быть не должно. Это незаконно.
– Энни, – пробормотал Лотос, голос которого я слышала словно издалека.
Глаза Ханны ярко вспыхнули, и на какое-то мгновение мне казалось, что виной тому страх быть пойманной на хранении запрещенных материалов. Но ее слова убедили меня в обратном:
– Ты в порядке?
Меньше всего мне сейчас нужна была жалость патрицианки. Я схватила запрещенную листовку Ханны, запихнула ее в свой ранец и направилась к ближайшему ряду пустых парт. Затем положила ранец на сиденье около меня, чтобы никто не попытался сесть рядом.
В дальнем конце зала рядом с Кором заняла место Мегара Роупер, чьи длинные волосы рассыпались по плечам.
Подслушанный вчера вечером разговор снова прокручивался у меня в голове.
«Мы выпустим это завтра».
Кор смотрел на фотографию, где я стреляла по мирным жителям, и одобрил ее, пока я находилась в его собственном доме.
И что мне теперь делать? Я могу донести на них, но даже если я смогу убедить себя в том, что Мегара заслужила это, как быть с Кором? Чья сестра голодала при нашей системе распределения продовольствия, чей брат только что погиб из-за меня?
Разве кто-то заслуживал того, чтобы на него донесли только за то, что он говорил правду?
Особенно я, кто был виноват во всем, что происходит.
У меня так сильно защипало глаза, что доска, на которой писал профессор, начала расплываться. Я моргнула, пытаясь сфокусироваться. Профессор Лавиния написала заглавными буквами одно слово: «ДРАХТАНАЗИЯ».
– Ну что, приступим?
Я оцепенело слушала ее лекцию о яде, который убил драконов во времена Революции.
– Драконы невосприимчивы к большинству ядов, а создание драхтаназии – это легендарное и невероятно сложное искусство, – начала она, пока я смотрела на затылок Кора, на густую гриву Мегары Роупер, не в силах стереть из памяти ту карикатуру, кипя от бешенства. Профессор продолжала рассказывать, но я ничего не слышала. Почему я не запомнила Мегару тогда, когда мы учились вместе?
Но я знала ответ на свой вопрос: я тогда была так сосредоточена на Ли и Тиндейле, круживших друг вокруг друга, так восхищалась патрицианскими студентами вроде Ханны Лунд, предлагавшими дружбу, что ни на кого другого в этой комнате не обращала внимания.
«Он придет», – сказал Кор Мегаре, когда она спросила о Ли.
Ли тоже видел эту картинку вчера вечером? Одобрил ли он ее?
Профессор Лавиния продолжала:
– Дворцовый день – самый известный день Кровавого месяца. Но, возможно, куда более важной для успеха Революции стала ночь в начале Кровавого месяца, известная как Сиротская ночь, когда революционеры взяли драхтаназию, украденную из тайников Повелителей драконов, и использовали ее для уничтожения их флота.
Ее слова словно пробудили меня. Внезапно я принялась внимательно слушать. Не просто слушать, я ожила. Ожила от волнения, настолько будоражащего, что оно казалось мне неприличным.
Драхтаназия. Драконий яд. Революция.
Однажды это сработало. А значит, может сработать снова.
– Драхтаназия безболезненна, – говорила Лавиния. – Она разработана для того, чтобы усыплять драконов в старости или избавлять их от страданий в случае невыносимой боли. Но само сиротство – психологическая травма для наездника. Они страдают от приступов тоски, которые со временем ослабевают, но никогда не излечиваются полностью. Этот психологический удар по Триархам, хотя его часто упускают из виду, сыграл огромную роль на финальных стадиях Кровавого месяца. Это также последнее, самое глубинное предательство, потому что именно тогда драконорожденных предали слуги, которым они по-настоящему доверяли – смотрителями их драконов.
Смотрители драконов.
Такие как Грифф.
Вот как мы бы могли это сделать.
В перерыве между историей Революции и норишем я вошла в библиотеку Лицея и застала Ли, сидящего за одним из угловых столов, с разложенной перед ним последней листовкой Отверженных. Но он не смотрел на нее. Он уставился в пустоту.
Последние восемь лет я частенько находила утешение в пыльном запахе старых книг, в натянутой тишине библиотек, только здесь я – девушка из общежития могла найти уединение. Мне было знакомо это бесстрастное выражение его лица, словно он ждал, когда пройдет тоска.
Я села рядом с ним.
Посмотрела на его темные волосы, которые еще сегодня утром пропускала сквозь пальцы, на лицо, которое сжимала в ладонях в предрассветных сумерках, на ресницы, которые с нежностью разглядывала, вырвавшись из плена снов, в которых Дак был жив. Я сбросила ранец с книгами и мантию и села поближе к нему, касаясь коленями. Вокруг нас сидели студенты, их тетради и книги были разложены на столах, а свет ламп освещал
