Разделенный человек - Олаф Степлдон

бы – не осталось сил. С Маргарет, которую до последнего времени безумно баловал, он теперь держался со странной надменностью, сменявшейся припадками жадной любви. К Мэгги, хотя внешне и был даже нежнее обычного, в сущности, казалось, он совершенно равнодушен. Она допытывалась, что его тревожит, но он не шел на откровенность. Он настоял на отдельных спальнях, чтобы (по его словам) не тревожить ее ночными медитациями. Он с виду утратил всякий интерес к жизни общества и к окружающему миру. Даже работу он исполнял скорее из самодисциплины, чем от ощущения ее важности. Все его сознание как будто сосредоточилось на внутренней жизни. Но и это, сколько могла судить Мэгги, не приносило ему удовлетворения. Мэгги, конечно, безумно боялась за него. Она опасалась, что рано или поздно его постигнет полный душевный распад. В письме мне она говорила: «Мой бедный Виктор отчаянно тянется к свету, но мне невольно кажется, что некие силы тьмы смыкаются вокруг него. Мне кажется, он ведет с ними отчаянный бой, но я уверена – он выбрал неверную тактику. Я никак не могу уговорить его жить более естественно и открыто. О, как я мечтаю о возвращении моего настоящего Виктора! Но тот не приходил уже целую вечность, и я начинаю бояться, что больше его не увижу».

Через несколько месяцев после получения этого письма меня потрясла телеграмма Мэгги, извещавшая о смерти Виктора. За ней пришло авиапочтой письмо, в котором рассказывалось, как однажды утром он не спустился к завтраку: поднявшись в комнату мужа, Мэгги нашла его как будто спящим, но он был мертв. Вскрытие показало, что он принял один из современных ядов, вызывающий тихий сон, от которого не просыпаются. Он не оставил ей последнего письма. И она обнаружила, что все рукописи настоящего Виктора уничтожены. Больше всего она винила себя за то, что согласилась лет десять назад собрать их всех в кабинете, где вторичный Виктор (к тому времени исправившийся) мог их изучать, когда приходило настроение.

Мэгги писала, что горе от смерти Виктора было тем сильнее, что в последнее время настоящий Виктор появлялся чаще, и последний его визит длился более недели. Она начинала надеяться, что он утвердится насовсем. Он рассказал ей о намерении второго покончить с собой, и Мэгги с тревогой следила за ним. Была одна попытка, но настоящий Виктор появился в последний момент, чтобы предотвратить ее. Поэтому Мэгги надеялась, что такая удача будет повторяться при каждой попытке самоубийства. Но, увы, она ошиблась.

Она писала, что ко мне идет длинное письмо настоящего Виктора. Но, посланное морской почтой, оно могло добраться до меня не слишком скоро.

С разрешения Мэгги процитирую последний абзац ее письма: «Я всем сердцем благодарна за жизнь с Виктором. Мы оба очень много страдали. И закончилось все мучительной трагедией. Но вопреки всему я чувствую, что настоящий Виктор победил. Наша последняя неделя была счастливой – счастливой, как никогда. Он как бы пребывал в восторженном покое, заразившем и меня. Он мне об этом говорил, но исчез, не успев объяснить до конца. Однако этот покой я ощущала. А теперь я испытываю… горе, конечно, ведь я никогда больше не увижу любимого, но не только горе. В самой глубине моего сердца радость. Почему-то эта последняя неделя научила меня большему, чем вся прежняя жизнь. Он пытался отчасти выразить это в письме к тебе, но слова передают лишь бледный призрак мира и радости, захватывавших меня в его присутствии в эти счастливейшие дни. И даже теперь, когда его не стало, я убеждена, что в каком-то смысле, недоступном моему разуму, он навсегда остался со мной: он, мой настоящий Виктор, моя гордость и радость».

В должный срок пришло письмо Виктора. Я закончу эту несовершенную биографию моего друга, процитировав его письмо целиком. Это замечательный, трогательный документ. Часть его либо недоступна моему пониманию, либо представляет собой бессмысленный поток слов – об этом предоставляю судить читателю. Сам я чувствую, что хотя это письмо доказывает огромный потенциал интеллекта, душевного благородства и духовных прозрений моего покойного друга (если позволительно так выразиться), в нем проявляются и заметные симптомы душевного распада, вызванного, несомненно, напряженной ситуацией.

Начало письма, относящееся ко мне, много добрее, чем я заслуживаю, и выказывает великодушие Виктора.

«Дорогой Гарри.

Мы вряд ли встретимся снова, и я должен кое-что сказать тебе, пока еще не поздно.

Прежде всего, Гарри, я хочу поблагодарить тебя за дружбу, терпение и доброту – все эти годы с нашего знакомства в Оксфорде. Я никогда не говорил тебе ничего подобного. Я всегда полагался на тебя. Я всегда принимал то, что ты мне давал, не выражая благодарности вслух. Я часто бывал бестактным и нетерпеливым. Этого мне не исправить, но позволь сказать хотя бы, что наша дружба была счастливейшим и самым ценным в моей жизни, и что ты, как никто, показал мне, какими должны быть отношения между мужчинами.

Я проснулся несколько дней назад при странных обстоятельствах. Я лежал в постели в комнате Чурбана. В моей ладони были зажаты маленькие белые таблетки. Приняв за аспирин, я забросил их в рот. Но тут на меня нахлынули воспоминания Чурбана, и я сразу понял, что он решил убить нас обоих. Я поспешно выплюнул таблетки и прополоскал рот. На часах была половина первого. Я пошел к Мэгги.

Если он повторит попытку, успею ли я ему помешать? Не уверен. Сознание, что это, быть может, мои последние дни, обострили во мне радость жизни. Все, что со мной происходит, все, что я делаю, получило новый смысл и сияет (так сказать) внутренним светом.

Мы урвали себе несколько дней каникул среди чудесной английской весны (подумать только, что мой безмозглый „братец“ вздумал убить себя в такую погоду, когда лопаются все почки! Мы каждый день гуляем по округе. Не знаю, что радостнее: лежать на спине среди поля рядом с Мэгги, слушая жаворонков и раннюю кукушку, или разгуливать с нею по плоскогорью, следя за тенями облаков на холмах и вспугивая иногда зайцев, которые стрелой уносятся по склону. „Разгуливать по плоскогорью“ – неточный образ. Точнее будет сказать „плестись“, потому что Чурбан заморил наше общее тело голодом. Но во мне сейчас горит какой-то огонь, подстегивающий меня даже при отсутствии сил.

Какое наслаждение – видеть! Даже когда смотришь старыми глазами, лишенными точности и яркости детского зрения. Бедный мой зрительный аппарат теперь „оптически несовершенен“, но радость, восторг так же свежи, как в памятном мне детстве, и от них так же захватывает дух. О прекрасный мир: трагический,