Разделенный человек - Олаф Степлдон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наблюдая отца и сына за игрушечной железной дорогой, я яснее представил себе характер менее пробужденного Виктора на тот момент. Каждое появление настоящего Виктора (по словам Мэгги) очень заметно влияло на Колина. Даже маленькая Шейла как будто понимала, как велика разница. Я сам был свидетелем перемены в детях в утро появления настоящего Виктора. Когда счастливый завтрак закончился и посуду убрали со стола, Колин подошел к отцу со своим драгоценным альбомом для рисования и сказал:
– Папа, я много чего нарисовал с тех пор, как показывал тебе последние. Посмотри!
Он потянул Виктора к креслу и положил альбом ему на колени.
Виктор перелистал страницы и сказал:
– Чудесно. Ты хорошо поработал. Но, послушай, их так много! Думаю, лучше подождать до вечера. Сейчас я хочу поговорить с дядей Гарри.
– Пожалуйста, папа, посмотри сейчас! – взмолился Колин. – К вечеру ты можешь стать другим. Пожалуйста!
Растроганный Виктор согласился:
– Хорошо. Позовем дядю Гарри на помощь.
Колин поставил себе стул рядом с отцовским, а мне посоветовал встать позади и смотреть через плечо. Виктор внимательно рассматривал каждый рисунок и сделал несколько замечаний, то шутливых, то серьезных. Одни работы он после критики одобрял, другие разносил в пух и прах, но в любом случае старался быть полезным. Там были рисунки животных (в духе палеолитических настенных росписей), машин, кораблей, самолетов, и драматические наброски с какими-то участниками жутких приключений. Виктор об одних говорил: «Это вовсе не картина. Каждая линия спорит с остальными. Нет единства». Про другие: «Неплохая попытка, Колин, но этот парень нарисован в профиль, а глаз сделал анфас. Если такое сочетание в одной картины преднамеренное, все в порядке, но у меня такое чувство, что ты просто запутался». Про другое творение Колина он сказал: «Бедняга, у него ноги не доросли до туловища. А это кто с вязаньем на голове?» Колин обиженно объяснил, что это женщина с кудрявыми волосами. Дойдя до рисунка парохода в бурном море, Виктор заметил, что дым идет в одну сторону, а флаги развеваются в другую. Кое-где он делал пометки на полях, а Колин внимательно смотрел.
Когда из альбома выскользнул листок бумаги, Колин потянулся за ним с заметным смущением, но Виктор уже поймал и рассматривал рисунок.
Колин с тревогой пробормотал:
– Я забыл его, папа. – И хотел отобрать.
Но Виктор с облегченным смехом поднял листок над головой. Это был карандашный портрет. Несмотря на неумелое исполнение, в нем легко узнавался сам Виктор с чурбановским выражением лица. Виктор вручил мне рисунок и затеял с Колином шутливую потасовку.
Больше о моей встрече со Смитами в 1939 году рассказывать нечего. Настоящий Виктор еще был на своем месте, когда я уезжал, но было ясно, что оба они с Мэгги каждый день встречают как последний. В последние дни мне трудно было выносить натянутую атмосферу, и я обрадовался, когда наступило время отъезда.
11. Мрак. С 1939 по 1946
Вторая мировая война не позволяла мне видеться со Смитами до 1946 года: до конца войны мне пришлось оставаться в Индии, пока не стало возможно безопасно добраться на родину. В военные годы я изредка получал письма от Виктора или Мэгги, но оба они были немногословны, и я узнавал только основную канву их жизни. Родилась еще она дочь – Маргарет. Виктор немного пополнил их небогатый доход писательством. Как я понял, пробуждения Виктора случались все реже и реже, зато вторичная личность преобразилась.
Когда разразилась война, вторичный Виктор, полагая, что действует вполне в духе своего более одаренного «братца», объявил себя пацифистом. Это решение было принято после долгих душевных терзаний и под влиянием заметок и статей пробужденного Виктора, написанных в период между войнами. Эти взгляды Виктора сильно повлияли и на Мэгги, однако настоящий Виктор за время кратких появлений постепенно изменил прежнее мнение. Возвращаясь, он подолгу перебирал воспоминания своего двойника, читавшего сообщения о зверствах нацистов в Германии и в других странах и о губительном соглашательстве демократических сил, и мало-помалу пришел к заключению, что эта война необходима. Я уже упоминал, что в этом вопросе он перенес тяжелую моральную борьбу. Ему трудно было отказаться от умственной привычки к пацифизму и признать, что при всех своих достоинствах «ненасилие» не способно решить всех проблем. Пацифизм, решил он, был бы сейчас изменой неотложному и конкретному долгу ради абстракции. Он сумел убедить в своей правоте Мэгги и через нее пытался повлиять на другого себя. Но тот оказал неожиданно серьезное сопротивление, упрекая своего «блестящего братца» в отступничестве. Объявляя себя пацифистом, Чурбан удовлетворял утвердившуюся в нем верность ценностям второго «я»; в то же время, упрямо цепляясь за пацифизм вопреки мнению настоящего Виктора, он, кажется, с наслаждением отстаивал свою независимость. Все же аргументы Мэгги и письменное обращение, оставленное ему бодрствующим Виктором, и (прежде всего) давление обстоятельств заставили его отступить.
Тогда он переключился на военный лад. На прошлой войне он сделал неровную, но блестящую карьеру, и теперь желал работать для армии. Мэгги писала мне, что он отказался от пацифизма и ждал ответа на письмо в военное министерство, при этом почти не скрывая самодовольства, словно защита всей империи легла на его плечи. Впрочем, иногда сквозь эту важность прорывалась школярская резвость. Ясно было, что он счастлив избавиться от обузы пацифизма. Душа его жаждала снова облачиться в хаки. Но, увы! Его заявление отвергли по рекомендации психолога. Пережив мучительное унижение и период ненависти к себе, он пал так низко, что вступил в местные части гражданской обороны. Самоотверженная и, несомненно, эффективная работа в этой команде помогла ему вернуть уважение к себе. Энтузиазм и энергия скоро подняли его до весьма ответственного поста. Части гражданской обороны теперь представлялись ему становым хребтом британских
