Разделенный человек - Олаф Степлдон

войск. При этом он умудрялся продолжать обычную работу по вечернему образованию для взрослых. В условиях войны эти вечерние классы сильно сократились, зато подобные же лекции стали проводиться в военных частях. Виктор с энтузиазмом взялся за это дело, и большую часть военных лет оно было главным его занятием. В письмах ко мне он почти не рассказывал о работе, памятуя о военной цензуре. Но при встрече после войны он описал ее довольно подробно, и я приведу здесь основные факты, поскольку они относятся к теме этой книги.

Вот то немногое, что я знал о делах Виктора с 1939 по 1946 год. Вскоре после войны я сумел перебраться домой и снова навестил Смитов. Из-за дефицита жилья они жили все в том же маленьком пригородном домике, хотя он был теперь тесен для них. Одиннадцать прошедших лет и тяготы военной жизни сурово сказались на обоих. Мэгги встретила меня в дверях, и, как часто случается со старыми друзьями после долгой разлуки, ее первая улыбка захлестнула меня внезапным впечатлением ее личности. Я был ошеломлен, промямлил что-то восхищенное. Она засмеялась, закраснелась и вдруг поцеловала меня со словами:

– Я старая женщина, но никогда не была избалована комплиментами и люблю их до сих пор.

Она действительно постарела. Ее великолепная грива утратила и пышность, и яркость. Мне припомнился вспаханный краснозем, присыпанный известью. Ее обветренное лицо было покрыто красноватым загаром. Видение красоты открылось в глазах и губах. Страдание, надежды и служба людям отковали ее лицо до великой тонкости, как если бы внутренняя духовная красота победила грубость черт и вынудила их стать прекрасными.

Виктор вошел в дом из сада, извиняясь за грязные руки. И его приветствие о многом мне рассказало. В нем была настоящая дружба – в противоположность формальному, покровительственному тону, памятному по визиту семилетней давности. Но ясно было, что Виктор быстро стареет. Он выглядел старше своих пятидесяти шести. Седые волосы отступили ото лба, лицо осунулось, побледнело и покрылось глубокими морщинами. Дряблость, поразившая меня в 1939-м, уступила место излишней худобе. Глаза были все так же полускрыты приспущенными веками Чурбана, но в них обнаружилась любопытная перемена. Казалось, нижнее веко приподнялось навстречу верхнему, и от этого возникало впечатление, что он не то привычно щурится от близорукости, не то страдает привычной головной болью, не то ломает голову над трудной задачей.

Когда я спустился из отведенной мне комнаты, со мной поздоровалась Шейла, ей было уже десять. Правильные черты отца в ней смягчили странности материнской наружности, и в девочке уже угадывалась интригующая красота. Она выглядела счастливым ребенком. Позже я узнал, что, хотя в то время в голове у нее были в основном теннис и «девочковые киношки», школьные оценки показывали, что если Шейла возьмется за ум, со временем может справиться с университетской программой. Колина я не застал – он был в школе-интернате. Родители говорили о нем с легким беспокойством и уважительной теплотой. Они ожидали, что он займется скульптурой, но юноша под конец войны увлекся полетами.

Виктор заметил:

– О, Колин способный малый, но темная лошака.

– Милая темная лошадка! – добавила Мэгги.

Третьему ребенку, Маргарет, было тогда лет пять, она отличалась очаровательным личиком мартышки и великим озорством. Дряхлеющий отец уступал ей во всем.

Из множества разговоров с Виктором и Мэгги, втроем или по отдельности, я составил ясную картину их жизни в последние годы. Настоящий Виктор к тому времени не появлялся полтора года; а когда появился, продержался всего один день. Но утвердившийся Виктор разительно отличался от растерянного и рассеянного человека, которого я видел семь лет назад. В нем больше не заметно было протеста против первенства настоящего Виктора. Прежний «Чурбан» теперь сознательно и довольно трогательно подражал «пропавшему брату». Кроме того, он вполне преодолел телесное отвращение к Мэгги – это случилось очень скоро после прошлого моего визита. Об этой перемене я услышал от самого Виктора и – отдельно – от Мэгги. Фактическая сторона их рассказов совпадала, но комментировали ее они на удивление по-разному. Виктор описывал случившееся со смесью стыда за свою эскападу и благодарности за ее исход. В тоне Мэгги мне послышалась радость матери, обретшей блудного сына.

Вскоре после моего отъезда в 1939 году у Виктора возникла сентиментальная привязанность к некой Амабель – молодой женщине с наивными интеллектуальными вкусами. Та пыталась отвлечься от отупляющей работы – ухода за больной матерью, чьи вкусы вовсе не были интеллектуальными. В социальном плане она была классом выше среднего студента. Она всегда одевалась со скромным достоинством. Она была хорошо сложена и наделена той привлекательностью, которую предпочитают рекламные художники. Виктора она считала блестящим мыслителем, женившимся на девушке ниже своего положения, и полагала, что ему не хватает изысканного общества. Видимо, она сочла своим долгом восполнить этот недостаток. Не слишком задумываясь о будущем, эти двое начали встречаться вне класса, а спустя некоторое время Виктор убедил ее провести ночь в номере отеля. Это вошло в привычку. Жене Виктор объяснял, что слишком устает на занятиях, чтобы возвращаться домой в тот же вечер. Мэгги скоро заподозрила, что дело не только в этом, и понемногу выяснила положение дел. Она никогда не обвиняла его, но Виктор постепенно понял, что ей все известно. Мэгги с удивлением поймала себя на скрытой ревности, хотя внешне сохраняла равнодушие.

– И все же, – рассказывала она, – я не могла по-настоящему винить бедняжку Виктора. Он не был мне неверен, потому что никогда меня не любил.

Хотя ей удалось сохранить маску холодного равнодушия, роман Виктора сильно повлиял на Мэгги. Озлобление, вызванное всеми перенесенными из-за него разочарованиями и страданиями, заморозили в ней нежность. Она вела себя внешне корректно, но внутренняя враждебность просвечивала на каждом шагу.

Между тем Виктору его любовное увлечение принесло больше мук, чем радостей. Ведь даже дремотному Виктору было очевидно, насколько Амабель уступает Мэгги и насколько Мэгги ему необходима. Когда ее холодность к нему стала устоявшейся привычкой, Виктор почувствовал себя жалким и одиноким.

– Как будто воздух, которым я дышал, не замечая его, – говорил он мне, – превратился в ядовитый дым.

Между прочим, стоит отметить реакцию бодрствующего Виктора на роман с Амабель. Изредка и ненадолго возвращаясь, он разрывался между раздражением и равнодушием. Памятуя, что Чурбан, что ни говори, по сути идентичен с ним, и что на самом деле именно он, Виктор, занимается любовью с Амабель, он чувствовал себя смешным и бессильным. Спастись от этих чувств он мог, лишь напрягая свои «бодрствующие силы», чтобы отстраниться от самого себя и взглянуть на дело объективно, как на поведение отдельного человека,