Последнее поколение - Юлия Федотова

— Скажем, дезертира ищем! Или лучше диверсанта! — не растерялся тот, но сразу сообразил, что сморозил глупость. Покраснел раньше, чем услышал возражение:

— Втроём? Скажи, неужели вы в своём Круме никогда не ловли дезертиров?

Ловили, конечно, сколько раз! Выстраивались и шли широкой шеренгой, с длиной палкой-щупом в руках, тыкали им в тину — прочесывали местность. Весь отдел на это дело сгоняли, и полицейскую гвардию, бывало, привлекали, и курсантов, если людей не хватало.

— То-то же! — цергард назидательно помахал в воздухе пальцем, и сам рассмеялся: этот характерный жест он невольно и неожиданно для себя скопировал у дядьки Хрита, причём пьяного вдрызг. Получилось очень похоже.

Тапри тоже улыбнулся, но быстро помрачнел. Ему пришла в голову ужасная мысль: а если их поймают в образе монахов, и вернут мнимых покойников в воргорский отдел?! Тогда что?!

— Ну, тогда мы скажем — произошло божественное чудо! И пусть только попробуют нам не поверить! Проклянём именем Матери-Вдовицы! — вновь рассмеялся цергард.

Тапри так и не понял, шутит он, или говорит серьёзно.

А Гвейран в их дискуссию даже вникать не стал. Он решил не загадывать на будущее, довольствоваться тем, что есть. Мальчики повеселели, идут пока достаточно бодро, тащить никого не надо — ну и слава всем создателям и вдовицам до кучи!

…— Ах, какие чудесные тут места! — не уставали восхищаться юные мутанты, обводя окрестности взглядом, полным того особого умиления, какое возникает, к примеру, у закоренелого горожанина при встрече с природой — дикой, но безопасной и живописной. Наблюдателю Стаднецкому, чтобы испытать подобное состояние, требовался сосновый бор после дождя, июльский луг напоённый медовыми запахами, или морское побережье тёплой ранней осенью. Непритязательным церангарам достаточно было промозглой пятнистой равнины, единственное «чудо» которой состояло в том, что можно было подолгу идти, не погружаясь выше колен. Топкие участки перемежались с участками надёжной тверди. Они хорошо выделялись визуально — синевато-зелёным и ярко-оранжевым цветом молодой церангской травы. Здесь, на востоке, весна уже прочно вошла в свои права. Те немногие представители местной флоры, что пережили, многократно мутировав, страшные времена ядерных бомбёжек, просыпались от зимнего сна. А в душе наблюдателя Стаднецкого пробудился профессиональный интерес, почти утраченный в пылу событий последних месяцев. Он собирал травинки, аккуратно складывал между листами подорожных документов — для коллекции. Дома… Странно, он именно так и думал о том месте — «дома», в крумской квартире, у него остались отличные ботанические определители, прекрасные иллюстрированные издания Имперского Центра наук и искусств. Библиографическая редкость, чудом уцелевшая в годы больших чисток… Спецразрешение номер 53–22, сляпанное наспех на «подпольном» земном принтере… Что-то с ними теперь? Целы ли? Или сгорели давно в чьей-то железной печурке-вонючке?

Гвейран вспоминал о книгах с сожалением, но именно как об историческом раритете. Потому что ценности естественнонаучной они больше не представляли. Какими бы качественными и разнообразными ни были фотографии и рисунки в определителях, а описания — подробными и точными, пользоваться ими стало невозможно. То странное, что росло теперь на радиоактивных равнинах Церанга, не подходило ни под одно определение. Самые общие наследственные признаки — и те не выявлялись. Растения-монстрики, растения-уродцы, невесть от чего родившиеся, и невесть что порождающие. Каждое следующее поколение не похоже на предыдущее. Непрерывная цепь мутаций, которой не видно конца… Одни из самых нежных творений церангарской природы — они оказались и самыми пластичными. Изменились до неузнаваемости, но остались жить. Устойчивым к радиации людям этой планеты повезло меньше…

Гвейран сорвал очередную рыжую травинку, осторожно, чтобы не уколоться. И понял, что опасался зря. То, что с виду казалось острой и жёсткой, как у земной розы, колючкой, наощупь напоминало самую мягкую резину, гнулось от малейшего нажима.

Следующая находка оказалась ещё диковиннее. Из серого, в палец толщиной, стерженька вырастали рядами маленькие круглые листики на короткой ножке, выходящей точно из центра листовой пластины — будто крошечные розовые грибы или канцелярские кнопки.

— А что это такое? Как называется? — Тапри, дотоле совершен равнодушный к ботанике, вдруг проявил интерес к его изысканиям.

Пришелец в ответ только пожал плечами.

— Я думаю, это мирциль. Их него можно варить мёд! — радостно объявил цергард Эйнер.

На самом деле, ничего такого он не думал, просто ему хотелось болтать глупости. Так приятно, когда не нужно постоянно следить за собственными словами, чтобы их не обернули портив тебя, когда некому выискивать в них скрытый смысл, когда от сказанного тобой ничья судьба не зависит… Просто слова, безобидные, ничего не значащие…

— Скажи, пожалуйста, — в голосе Гвейрана слышался упрёк. — Ты хоть раз в жизни, хоть на картинке мирциль видел?

— Не-а! Но у нас в треге служил один парень с юга, он всегда пел такую песню:

Растёт… нет, цветёт мирциль медовыйв саду моей души… ммм…И кто-то там, не помню…Навстречу поспеши… —

продекламировал Эйнер, понимая, что попытка передать мелодию заранее обречена на провал.

— И какая же связь между южным фольклором и вот этим несчастным растением? Что-то я не улавливаю.

— Просто там дальше упоминалось, что у мирциля розовый цвет.

— Ох, горе моё! Мирциль, к твоему сведению, это огромное дерево, высотой с трёхэтажный дом. И листья у него были совершенно нормальные, зелёные. А цветы — розовые. Над цветами кружились насекомые, собирали нектар и делали мёд…Ты знаешь, что такое мёд?

Цергард Эйнер мечтательно улыбнулся.

— Вроде бы, что-то сладкое. Такая красивая розовая каша.

— Это в голове у тебя каша, — безнадёжно махнул рукой пришелец.

— А почему этот мирциль такой маленький, если он был огромным деревом? — одну половину их диалога Тапри не понял, вторую пропустил мимо ушей. — Может, это совсем другое растение?

Но едва Гвейран открыл рот, чтобы подтвердить: «Да разумеется, другое», как Верховный его опередил.

— Какое же другое? Самый настоящий мирциль. Просто он мутировал. Вот как мы с тобой, к примеру.

Несколько секунд агард озадаченно молчал, потом пробормотал почти испуганно:

— Не-е, мы не так, мы всё-таки послабее…

— Ага! Представляешь, как нам повезло!

Тапри фыркнул, сообразив, что его разыгрывают.

«А ведь если бы я приказал, он, пожалуй, и впрямь стал бы считать эту маленькую дрянь мирцилем» — с незнакомой печалью подумал цергард Эйнер.

Оно вырастало из топи. Непривычной прямоугольной формы, большое, как дом. Хотя, почему «как»? Это и был дом, самый настоящий.

Наступили пятые сутки со дня их побега. Не было больше ни восхищения природой, ни желания поболтать о пустяках. Только усталость, но это ещё полбеды. Хуже — голод. Котомки с едой остались в Воргоре. Взамен удалось разжиться сушёным хверсом у убитых конвоиров, Как раз перед выездом они получили дополнительный паёк, но в казарме оставлять не стали, зачем-то поволокли с собой. Опасались, что ли, воров? Этих скудных запасов для нормального питания не хватало, вместо завтрака, обеда и ужина Гвейран выдавал спутникам по маленькому ломтику, и под его пристальным наблюдением они проглатывали свои порции — это превратилось в своего рода церемонию. Сам он от еды отказался вовсе, заверив клятвенно, что земляне анорексии не подвержены.

А до цели, по расчётам Эйнера, оставалось как минимум, десять акнаров. Ещё дня три-четыре пути. Совсем немного для здорового человека, даже если он мутант. Но лекарства из дорожной аптечки принесли лишь временное облегчение. Агарду Тапри становилось хуже с каждым днём. Это была банальная простуда, самое большее — бронхит. Но больному голодать опасно. И Гвейран решил: надо идти день и ночь, почти без отдыха, выбиваясь из сил, зато сокращая время. Только бы успеть добраться до катера, а там всё будет в порядке.

Тапри выдерживать нужный темп не мог. Он не пожаловался ни разу, так его приучила жизнь. Шёл через силу, чихая и кашляя, а потом молча падал. И Гвейран стал сажать его на спину, волочь на себе. Это было совсем не тяжело — парень весил как ребёнок, скорее, неудобно. Но Тапри считал себя обузой и очень стыдился и противился до тех пор, пока начальник на него не цыкнул. Так и пришлось несчастному смириться с поездками верхом на представителе высшего разума.

И с высоты чужого роста он первым заметил вдалеке строение.

Сначала они испугались — неужели, блокпост? С другой стороны, почему прямоугольный? И кому придёт в голову устанавливать его на местности совершенно безлюдной, вдали от всех дорог? Или это они, одурев от голода, ухитрились сбиться с пути и к дороге выйти?