Город на холме - Эден Лернер

− Сиди и никому не открывай. Я пошел.

Он поднял от Гемары прозрачные светло-серые глаза.

− Тебе не надо никуда идти. Там уже все произошло.

Я хлопнул дверью с такой яростью, что вся конструкция затряслась. И увидел Натана. Он сидел на куче бетонных блоков и плакал, в пальцах дрожала незажженная сигарета. В другой раз я бы ему устроил, но сейчас было не до этого. Я осторожно разомкнул его пальцы, сигарета упала в грязь.

− Она просила меня сделать для нее кидуш.

− Ну?

− Я сделал. Она была уже очень слабая и говорила в основном по-английски. Я не все понял.

− Что ты понял?

− Она повторяла: Юстина Гринфельд, сообщите Юстине Гринфельд. Ты знаешь, кто это?

− Не знаю. Хиллари надо спросить.

− Думаешь, родственники? – спросил Натан с непонятной надеждой. Фамилия зейде Реувена была Гринфельд.

Господи, ну какое это сейчас имеет значение?

− Не думаю. Ты же знаешь, из их семьи никого кроме него не осталось. А что она еще сказала?

− Она сказала: Thank you for being so brave[130].

− А еще?

− Она задрожала. У нее закатились глаза. Тут же набежали врачи, велели мне уйти. Я ждал в приемной. Мне сказали, что она умерла.

Это был совершенно беззвучный, типично мужской плач, когда все тело напряжено, закручено в тугую спираль. Так плакали мы в Газе, провожая товарищей, стесняясь голосить, чтобы не уподобиться девушкам. Я снял с пояса лезерман[131], сделал на вороте свитера надрез[132].

− Тебе надрезать?

− Я сам. После шаббата.

− Как хочешь.

Ни Ури, ни Хиллари уже к телефону не подойдут. И машину мне никто в аренду не даст, потому что все гаражи закрыты. У евреев шаббат, у христиан праздник, 25-го декабря. Значит, я попаду в Хеврон не раньше послезавтра.

Я выехал из Иерусалима еще затемно, первым автобусом, и попал в Хеврон рано утром. В морозном воздухе перекликались мусульманские призывы на молитву, усиленные динамиками. Я шел мимо стены, на которой разыгрывалось своеобразное соревнование. Еврейские стенописцы рисовали на бетоне Авраама и Сару, царя Давида, бело-голубые флаги и безымянную женщину, несущую на руках завернутого в простыню умершего младенца. Арабы закрашивали и поверх наносили свои сюжеты – винтовки и ключи[133] в поднятых руках, оливковые деревья умирающие за колючей проволкой, черно-красно-зеленые флаги и голубей мира в бронижилетах. Потом евреи закрашивали и все начиналось сначала. Я остановился, не веря своим глазам. Обычная панорама Хеврона, на двух холмах с седловиной. Знакомая по Талмуду четверка[134] – орел парит на городом, лев и олень смотрят прямо на меня, а вот леопард принюхивается к земле, словно ищет кого-то. Но эти четверо как бы обрамляют город, а прямо из центра, из седловины между двумя холмами, выпархивает, разбрызгивая искры, похожий на колибри феникс с раздвоенным хвостом. Откуда это здесь?

Я дошел до блокпоста на входе в Тель Румейду. Навстречу мне из джипа вылезла пара сонных продрогших солдат. Господи, что за нравы. Где это видано, чтобы жители Тель Румейды оставили солдат без утреннего кофе? При мне такого не было. Я показал удостоверение личности и заявил:

− Я в гости к Ури и Хиллари Страг.

− Ты что? Какие гости. В Тель Румейде одни старухи с малышами остались.

− А где все?

− В Касбе. Они заняли дом, куча женщин с детьми постарше.

− Что значит заняли? Его же выкупили.

− А я почем знаю. Слава Богу, меня туда не поставили. Я с еврейскими женщинами воевать не нанимался.

Я решил идти в Касбу, но до этого не плохо бы разжиться стволом. Может быть, кто-нибудь мне одолжит, у них всегда лишние есть. В доме у Страгов никто не отвечал. Я постучал к соседям. Открыла пожилая женщина в старомодном парике с буклями, какой за “зеленой чертой” редко можно встретить. Я тут же перешел на идиш.

− Они вместе с моей дочерью и зятем ушли в Касбу. Я тут присматриваю за своими внуками и за их сыном заодно.

− Простите, что побеспокоил. Я бы хотел присоединиться к ним, но без автомата от меня не будет много пользы. Вот мое удостоверение.

− Ну что ты мне тычешь этой бумажкой? – возмутилась она совсем как тетя Двора. – Если бы я тебя подозревала, стала бы я тут с тобой лясы точить?

Она впустила меня в дом и кивнула наверх на один из кухонных шкафов. Не напрягаясь, я снял оттуда тщательно смазанный “галиль”. Увидев, что я справился, она также молча показала на пузатый мешок с фасолью. Я запустил туда руку и выудил два тяжелых магазина.

− Ты здесь служил, говоришь?

− Да.

− Перейдешь улицу царя Давида. Упрешься в бывший арабский магазин электроприборов, вывеска там сохранилась. Бейт Романо останется у тебя слева и позади, Авраам-Авину, соответственно справа. Насколько я поняла, этот дом выходит на первую же площадь. Ну, ты услышишь.

− Спасибо вам.

− Спасибо… Что я скажу своему зятю, когда он спросит, где его запасной автомат? Нашли, где селиться, на мою голову. Без автомата никуда.

Она беззлобно ворчала, стоя у плиты и мешая детям кашу на завтрак. Двое бузотеров гонялись друг за другом с подушками, попутно умудрились опрокинуть с подоконника горшок с какой-то зеленью. Давид Страг безмятежно спал. Я дотронулся до его ручки, вскинул на плечо автомат и вышел из квартиры.

По мере того как я подходил к Касбе, на глаза попадалось все больше и больше солдат, но они были так озабочены происходящим на площади, что на меня не отвлекались. Мало ли поселенцев шастает. Остались позади Бейт-Романо и Авраам-Авину, я внаглую перемахнул через бетонное заграждение и оказался на территории под гражданским управлением Палестинской Автономии. Никакой разницы. И там и там Хеврон. Авраам-авину, Сара-имейну, мы же дети ваши, заступитесь за нас. Я не праведен, как вы, я не рискую напрямую обращаться.

Памятуя, что в бегущую мишень попасть труднее, чем в неподвижную, я припустил по улице вперед, туда, откуда доносился гул людских голосов и команды, усиленные мегафоном. Над головой пару раз что-то просвистело, видимо, они надеялись, что я остановлюсь и начну отстреливаться. Я выскочил на площадь, и первое, что увидел, был огромный израильский флаг, свисающий с балкона на втором этаже. Вот они где. Дом был взят в тройное кольцо. На подступах оцепили солдаты, через это оцепление пытались прорваться поселенцы, а более половины всего пространства было занято арабами с редкими вкраплениями международных наблюдателей, ни один скандал в Хевроне без них, родимых, не обходится. Я быстро влез на бетонный блок, уцепился за каркас, на который летом вешали тент, подтянулся и вот я уже стою на карнизе между первым и вторым этажами. Ой, как хорошо отсюда все простреливается, дай Бог чтобы меня самого из какого-то из этих окон не сняли. Толпа бесновалась, в солдат и поселенцев летели камни, те стреляли в воздух. Кто-то кричал в мегафон по-арабски и на иврите.

− Немедленно разойдитесь! Люди, незаконно занявшие дом, будут выселены! Успокойтесь! Немедленно разойдитесь!

Я бы их, конечно, по-другому успокаивал. Как только кто-нибудь из них положит руки на что-нибудь огнестрельное, я его сниму. Мне с моей позиции виднее, чем ребятам у дома. На балкон вышла женщина с мегафоном, по-моему это была мать Исраэля-Матитьяху, но я мог и ошибаться.

− Да что же вы делаете! Мы же один народ, а вы помогаете врагам! С женщинами сюда воевать пришли? Нас нельзя выселять. У нас там Хиллари Страг рожает.

Вот так, в мегафон, на всю площадь. Я оторвался от своих наблюдений и отыскал глазами Ури. Господи, какое помертвевшее лицо, как будто ему семьдесят, а не тридцать.

− Мы пришлем амбуланс, – прокричал в мегафон командующий операцией.

− Вы лучше мужа к ней пустите, уроды. Он между прочим, врач.

И тут один из солдат не выдержал. Видно, Ури уже пытался уговорить их пустить его к жене, которая может быть сейчас умирает без медицинской помощи. Солдат шагнул из строя, схватил Ури за руку и втащил за собой. Все заняло буквально пять секунд, и он снова занял свое место в оцеплении. Лицо подростка, впервые принявшего взрослое решение и готового за это решение отвечать.

Прошел час или полтора. На балкон больше никто не выходил. Видимо, изначально они ждали солдаток с центральной базы для выселения женщин, но теперь Хиллари сильно осложнила их положение. Я продолжал висеть на карнизе, замерз капитально, чаю бы сейчас. Видно, такая мысль пришла в голову не мне одному. Несколько девушек в хиджабах циркулировали в толпе, работали парами – одна держала термос, другая раздавала жаждущим дымящиеся стаканчики. Я что-то не понял, у них сопротивление оккупации или пикник на лужайке?

В какой-то момент все взгляды устремились вверх. На балкон второго этажа вышла Хиллари с ребенком на руках. Бледная от страха и от потери крови, она с трудом переставляла ноги. Но стоило ей открыть рот, как ни у кого не осталась сомнений – это прежняя Хиллари. В холодном зимнем воздухе, тяжелом от дыхания сотен разъяренных людей, зазвенел ее голос, как звенел когда-то на калифорнийских стадионах.