Город на холме - Эден Лернер

− Натан.

Это Розмари его так зовет. Натан.

− А ты почему имя не сменил?

− Во-первых, потому что я никогда не был жертвой. А во-вторых потому, что мне его зейде Рувен выбрал. Жалко, что ты его не застал.

− Жалко.

− Спи. Я останусь, пока ты не уснешь.

Да, я никогда не был жертвой, зато вокруг меня жертв навалом. Может быть, у кого-то получается иначе. Я таких не встречал.

Я думал, что дело ограничится только отлучением от общины и не особо переживал. На разбирательство явилась вся йешива, неженатые и молодые. Их специально позвали, чтобы раздавить Натана окончательно. Они безропотно скушали всю ложь, которую им скормили, и никто не задал себе вопроса: зачем Натану это надо? Зачем ему рисковать гневом отца и отлучением от общины, не говоря уже о почти ежедневных побоях? Выставить у двери охрану они тоже не догадались, я беспрепятственно зашел в большое квадратное помещение в полуподвальном этаже и аккуратно пристроился за одной из колонн. Оттуда мне все было видно и слышно, как, наверное, и Бине с женского балкона. Все утро я провел на стройке за изготовлением самодельных дымовых шашек. Раньше заниматься этим никогда не приходилось, и только милостью Сверху я могу объяснить, что эта смесь не взорвалась у меня в руках. Я же не энтузиаст-умелец из Газы с их многолетней практикой.

Мандельбаум сидел в крайнем кресле в свидетельском ряду с видом невинно оклеветанного праведника. Отца не было, не в силах пережить это позорище, он уехал в Бней-Брак. На месте, которое в судебной коллегии отец обычно занимал, сидел Мандельбаум-старший. Это так они исполняют заповедь Торы о справедливом беспристрастном суде? Натан же практически сирота, отцу на всех на нас кроме Залмана наплевать. Практически сирота, но не совсем. У него есть мы с Биной.

− Ты обратился к сионистским властям.

− Гева-а-алд! – закричала толпа, прежде чем Натан успел рот раскрыть.

− Ты отрицал главенство Всевышнего и его Тору.

− Гева-а-алд!

− Ты опозорил обшину!

− Раша! Херем! Мосер![121]

− Может быть, ты все-таки извинишься перед человеком, которого ты оклеветал?

− Я ни на кого не клеветал, – тихо, но четко ответил Натан на иврите. – Все, что я сказал в полиции, правда. Я готов это здесь повторить.

Трое членов суда нагнулись друг к другу и принялись совещаться. Я вспомнил про трехголового дракона на картинке в какой-то из малкиных русских книжек.

− Это твой брат подговорил тебя оклеветать реб Симху-Алтера?

Вот кто там сделал меньше всех, так это я. Натану помогали Розмари, и Бина, и Офира, и даже мать с Моше-Довидом и Ришей. Последние трое просто любили его и, может быть, это и удержало его на плаву. Но у состава бейт-дина свои представления. Женщин они вообще не учитывают как фактор, а я источник вселенского зла.

− Какой брат? – с подчеркнуто заинтересованной интонацией спросил Натан. – У меня их только старших шесть.

− Ты издеваешься над судом, наглец! – потерял самообладание председатель.

− Хас ве шалом! И в мыслях не было! – картинно ужаснулся Натан.

Три головы опять посовещались.

− В каком виде ты явился? Ты хочешь, чтобы тебя прокляли и отлучили?

− Да, очень хочу.

Стало очень тихо. Очевидно, коллектив переваривал, как это небо еще не упало Натану на голову. Он великолепно держится, права Розмари, еще как права.

Из этих раздумий меня вывел голос Мандельбаума-старшего.

−… приговариваешься к сорока ударам розгами по спине за клевету, донос и поношение общины в глазах безбожных властей. Раздевайся, если не хочешь, чтобы тебя раздели насильно.

Они это что, серьезно? Увидели, что душа Натана уже не их, и решили по его спине прогуляться? Это наказание применялось в общине очень редко, к подростку – ни разу. Они хотят унизить Натана так, чтобы он больше никогда не поднялся. Чтобы никто больше не вздумал жаловаться. Я вышел из-за колонны и встал рядом с ним.

− Ваш сынок уже раздел моего брата, а вам все мало? – спросил я глядя на Мандельбаума-старшего.

− Посмотрите, что он сделал со своим братом! – несолидно заверещал Мандельбаум-младший, для которого одного моего появления оказалось достаточно, чтобы растерять всю вальяжность. – Это он подговорил Нотэ возвести на меня такую жуткую напраслину! Он растлил его душу! Это он растлитель, он, а не я!

Я не выдержу. Я сейчас сниму ремень и буду душить его прямо здесь, у всех на глазах. Душить, пока не признается, что он сделал с ребенком, что делает сейчас с другими детьми. Но это не поможет, Натана все равно будут бить. Мы не справимся вдвоем с такой толпой. Значит, надо шевелить извилинами. Я поймал напряженный стеклянный взгляд рава Розенцвейга, сидящего за судейским столом, и обратился к нему так, как будто никого больше в помещении не было.

− Я не взываю к вашему милосердию. Если бы оно у вас было, то перед вами стоял бы насильник, а не жертва насилия, не мой брат, а вот это вот похотливое ничтожество, которое вы покрываете. Я взываю к остаткам вашего разума и желанию удержаться в ваших креслах. По здешним законам Нотэ взрослый человек, раз он уже бар мицва, но по законам государства Израиль он ребенок. Получится, что вы не просто избили ребенка, но и пытались запугать свидетеля обвинения. Что будет, если полиция увидит фотографии его спины со следами вашей деятельности? Я предлагаю вам сделку. Я принимаю его розги на себя и обещаю никому не мстить и никуда не жаловаться. Вы знаете меня с детства, я никогда не нарушал своего слова. У вас минута на размышление.

Пауза. К такому они были явно не готовы. Честно говоря, я и сам не считал себя способным на такой экспромт. Неужели я действительно умнею, как Розмари сказала?

− А дальше?

− А дальше вы нас отпустите.

Они опять посовещались и председатель суда огласил:

− Суд принимает твои условия. Вас отпустят, когда ты отбудешь наказание.

Я свернул куртку в скатку и сунул ее в руки Натану, выразительно на него посмотрев. Слава Богу, только он один понял, что в нее было завернуто. Я стал раздеваться, и от меня не ускользнуло отвращение, промелькнувшее у многих на лицах при виде моих шрамов от арабских ножей и цахаловской бирки. Уже после демобилизации я продолжал ее носить. Конечно, там хватает и тупости, и разгильдяйства, не говоря уже и об откровенно аморальных приказах, но эта организация спасла больше еврейских жизней, чем любая другая. И все то время, которое я там провел, я провел именно за этим недуховным делом – защитой еврейских жизней. Если им это противно – пусть это на их совести останется. Если бы здесь стоял солдат русской или американской армии, избавивший их от нацистов, они бы не посмели делать такую козью морду. Хуже гоя, сказал Залман. Действительно, я для них хуже гоя.

Как во сне, я почуствовал липкую поверхность изоленты на собственных запястьях. Это еще зачем, я же сказал, что не стану сопротивляться. Встал лицом к колонне на подстеленный полиэтилен. Интересно, кому достанется это почетное задание? Я оглянулся через плечо, мельком взглянул на этого бедолагу и сказал самым беззабтным светским тоном:

− Ашер, это ты? Не тебя ли я ткнул два раза головой в унитаз за то, что ты подглядывал за девочками через забор, а потом обвинял их, что они нескромно себя вели?

Вот теперь он будет работать не на страх, а на совесть. Гибкая лоза впивалась в спину, было больно и холодно. Я сосредоточился на том, чтобы не разжать зубы и вспоминал наш первый с Малкой пикник в Вади Кельт. Первый, он же последний. Вряд ли она захочет меня видеть, даже если и жива. Поехать я все равно поеду, как только закончится карусель с Натаном. За предыдущий билет деньги ухнули, надо заново копить. Нет, надо перестать об этом думать, так еще больнее. И тут я понял, что не могу. Малка стояла перед глазами в облаке разноцветных искр и совершенно не сердилась. “Да они тебе просто завидуют”, − прозвенело в голове. Это было ее любимой присказкой. Ее послушать, так мне завидуют абсолютно все.

Кое-как до тридцать девятого удара я достоял, перевел дыхание и спросил:

− Теперь мы можем идти?

− Нет, не можете, – ответил рав Розенцвейг, − ты ответил за грехи и преступления своего брата, но не за свои.

А с какой это стати я должен этому, с позволения сказать, суду отвечать. Я уже давно по законам общины не живу.

− Вы не имеете права меня судить, а я не собираюсь вам отвечать. Я гражданин государства Израиль, которое вы не признаете.

− Ты не был отлучен от общины. Ты здесь живешь и уже почти два года издеваешься над нашим образом жизни. Ты ответишь. У тебя пять минут передохнуть, а потом ты получишь еще сорок розог. Дайте ему кто-нибудь воды.

Нет уж, спасибо. Я не собираюсь стоять тут и ждать, пока меня искалечат. Они сами напросились, если бы они сдержали свое обещание, то и я бы свое сдержал.

− Натан… – позвал я.

Это было нашим условным знаком. Новое имя – сигнал к действию. Натан нагнулся за спрятанной в носок зажигалкой и тут мы все услышали над головами треск разбиваемого стекла. Это наша сестрица решила присоединиться к общему веселью. Секция женского балкона примерно метр на метр вылетела из пазов и дождем осколков посыпалась нам на головы. В отверстии показалась Бина, для маскировки одетая как замужняя женщина. Такого в истории нашей общины еще не бывало.