Город на холме - Эден Лернер

− А потом?

− А потом она сказала, что отец сделал ей за эти прогулки выволочку и вообще отправляет ее в интернат для слепых в Иорданию. Она в общем-то на прощание меня и благословила.

− С тобой не соскучишься.

− В Хевроне не соскучишься. Мы дом в Касбе[126] выкупили. Скоро заселять начнем.

− Касба без тебя обойдется. В твоем состоянии…

− Да вы что все, сговорились? – в голосе у Хиллари зазвучало прежнее озорство, услышать которое на фоне всех этих трагедий я уже не надеялся. – Мне по пятьдесят раз в день напоминают про мое состояние. Изжога, задыхаюсь, спать не могу, разве тут забудешь?

Я счел, что лучший способ отвлечь Натана от его боли, это переключить его на чужую. В кои-то веки я оказался прав. Мы ходили в хоспис по очереди. Когда я впервые туда пришел, я знал, что иду в место, где умирают, и все равно оказался неподготовлен к безнадежности, которая там витала. Каждый раз, когда я выходил оттуда, я чувствовал себя узником, отпущенным из каменного мешка в чистое поле. От плотской оболочки Розмари почти ничего не осталось. Пустая шкурка с поникшими крыльями на паутине. Очертаний нельзя было различить под одеялом и только трубочка катетера, деликатно уходящая под кровать, напоминала, что это тело еще как-то функционирует. Вопреки предсказаниям Хиллари, Розмари меня все-таки узнала. Голос у нее был нормальный, только слова с трудом выталкивались изо рта.

− Это ты, Шрага. I knew you would come. Меня так сразу скрутило, не было сил. Я не имела права сказать тебе, я даже малкиному отцу не сказала. Эта информация пришла из Мосада, там секретность. Но сейчас это уже так не важно. Мосад… На них вышел кто-то из их людей в местном Хизб-ут-Тахрире[127]. Будто бы узбекский Хизб-ут-Тахрир держит в плену израильтянку. Но эти достойные люди общались между собой в середине мая, а до меня это дошло в конце августа. Они пытались поднять мятеж в какой-то из узбекских провинций, но даже узбекское правительство сумело расколошматить их к чертовой матери. И концы в воду. Узбекская ячейка Хизб-ут-Тахрира разгромлена.

Хизб-ут-Тахрир, Хизб-ут-Тахрир, что-то я такое слышал. Хамас, Хезболла, Бригада Мучеников аль-Аксы, Народный Фронт Освобождения Палестины, Демократический Фронт Освобождения Палестины, Исламский Джихад. Такое ощущение, как будто отвалил камень в пустыне, а из-под него расползлось.

− Шрага, – двумя пальцами она потянула меня за край рукава не сильнее, чем это бы сделал полугодовалый младенец. – Она вернется к тебе. Она жива и здорова. Если умирать медленно, как я, то дается ясность, свобода от любых шор на глазах. Я чувствую, что она жива. Она вернется и будет тебе семпер фай.

Предупреждала же меня Хиллари, что человек на морфии может быть неадекватен. Она пытается меня утешать. Как плеск дождя за окном, как улетающий стук поезда давно проехавшего полустанок, доносились до меня слова семпер фай, семпер фай, семпер фай.

− Хиллари, что такое семпер фай?

− Розмари тебе сказала?

− Ну.

− Ее отец, мой дядя Дэвид, был морпехом во Вьетнаме. Это их девиз. Вообще-то правильно семпер фиделис, но они переделали. Это означает “верны навеки”. Розмари тоже хотела идти в морскую пехоту, но ее не взяли из-за того, что ростом маленькая.

− Ваша морская пехота в людях ничего не понимает.

Мне удалось отыскать для мамы квартиру в Рамоте и оформить часть кварплаты через муниципалитет, как жертве семейного насилия. Сдать ее нам обещали с середины января. Я потихоньку купил еще один билет в Ташкент и залег на дно. Вот в прошлый раз я ляпнул Офире про свои планы и никуда не поехал.

Розмари я навещал регулярно. Ей нравилось просто держать меня за руку и говорить, говорить, говорить. У персонала хосписа просто не было времени вот так сидеть час-полтора и слушать. Даже если бы и было, то понять Розмари было очень сложно. В своих монологах она мешала четыре языка. Английский, идиш и иврит еще туда-сюда, но целые куски шли на вьетнамском. Мелодичный язык с ударениями в совершенно неожиданных местах и преобладающими звуками “нг” и “тх”. Поговорив по-вьетнамски, она вдруг осознавала, где она находится и кто с ней рядом, и страшно обижалась, что я ее не прервал.

− Тебе не интересно.

− Мне очень интересно, – отвечал я. – Расскажи про Special Victims Unit.

Знакомые звуки ложились на сознание, она успокаивалась, и я слышал нескончаемые истории про то, как неопытные полицейские нарушили закон при сборе доказательств и суд не принял доказательства к рассмотрению. Нью-Йорк безжалостный город. Дети, не знающие радости, которых подкладывали под кого угодно за порцию крэк-кокаина. Пресыщенная “золотая молодежь”, к двадцати годам предавшаяся всем возможным порокам и не знающая, что с собой делать дальше. Старики, у которых забирали не только их жалкие сбережения, но и возможность дожить жизнь по-человечески. О каком чувстве собственного достоинства может идти речь, если человека неделями не мыть, а сам он не может дойти до ванной. Она снова и снова бросалась в этот омут, надеялась разгрести ил и грязь и увидеть, как засияет на ее ладони драгоценность, чья-то душа, согретая и спасенная. У нее действительно никогда не было ни друга, ни мужа, ни ребенка, она без остатка отдавала себя жертвам, они и были ее семьей. Только в последние полгода она узнала, что такое иметь близких людей не в контексте раскрываемого преступления. Она часто спрашивала о Хиллари, об ее семье, да как в Хевроне дела. Натан рассказывал, что она утешает его, помогает разобраться в себе, преодолеть последствия того, что с ним произошло. К теме Малки она регулярно возвращалась, я отделывался общими фразами.

− Когда она вернется к тебе, передай ей, что ее подруга сошла с ума. Она в психушке в Москве.

− Передам.

Когда-нибудь она перестанет к этому возвращаться? Я уже сам не далек от психушки.

− Твою Малку решили убрать потому, что она наступила на хвост мафии. Они инсценировали падение машины в пропасть, но сделали это очень непрофессионально. Мы исследовали машину. Малка действительно в ней находилась, но ее труп там не разлагался. Я не знаю, кому поручили это дело после того, как я заболела.

− Розмари, ты перенапрягаешься.

− Да, извини. Я посплю, ладно?

Она засыпала, но даже во сне ее восковое лицо оставалось напряженным от боли.

Два дня спустя.

− Шрага, я хочу, чтобы меня похоронили в Хевроне. Там мои близкие.

Ну и задачу она задала. В Хевроне даже галахического еврея похоронить проблема. Где мы ее положим? Не на арабское же кладбище.

− Хиллари, она хочет быть похороненой в Хевроне.

− Я знаю.

− Что мне ей сказать?

− Скажи, что все устроено. Я договорилась с христианским монастырем. Синий купол, ты, наверное, видел, если с обзорной башни смотреть?

− Как ты их уговорила?

− Оказала монахам услуги интимного характера. Не пугайся, Шрага, это я так шучу, чтобы не заплакать. Остались у меня кое-какие цацки, так сказать, из прошлой жизни. На выпуск из школы миссис Норвелл подарила.

Три дня спустя.

− Вам сейчас туда нельзя. У нее уже посетители.

− Какие посетители?

− Трое из посольства.

Я дождался, пока регистраторша отвлеклась, и взвился по лестнице на второй этаж. Что это еще за трое из посольства? Я не стал заходить, остановился у открытой двери, прижавшись к стене затылком и спиной и напряженно прислушиваясь.

− Отменено распоряжение о твоей ликвидации. Тебе уже ничего не угрожает.

− Почему отменено?

− Потому что вместо тебя ликвидирована другая женщина, похожая на тебя.

− Я даже знаю кто. Но она жива, а я умираю.

Пауза. Наверное, они решили, что она бредит. Другой голос, тоже мужской.

− Мы долго искали тебя. Твое удостоверение пришло по адресу One Police Plaza из Торонто.

− Вы же хотели, чтобы я исчезла. Вот я и исчезла.

− Мы не хотели, чтобы ты исчезла в израильскую полицию вместе со всеми нашими наработками и контактами, – раздраженно встрял первый голос.

− Сейчас не об этом речь, – прервал второй. – Розмари, тебе восстановят пенсию NYPD. Это уже решенное дело. You can come home.

Молчание. И как шелест долгожданного первого осеннего дождя на иерусалимской мостовой.

− But this here is my home.

− Эта кровать? Этот хоспис? Это все, что они тебе предложили?

− But they are my family[128].

Я сполз по стене. Американцы вышли из палаты и не заметив меня, спустились по лестнице.

Еще три дня спустя, в пятницу, Натан ушел в хоспис и не вернулся к началу субботы. Быстро стемнело. Моше-Довид прочел кидуш[129], я, не чувствуя вкуса, что-то сжевал. Во мне нарастало беспокойство, какой уж тут субботний отдых. Меня совсем не радовала переспектива поездки Натана домой на арабском такси. Пешком оттуда идти часа два, не меньше, и погода мерзейшая. Хотя, может, он и пойдет пешком, с него станется. Лавры главного нарушителя шаббата в нашей троице прочно достались мне. Около семи вечера я сказал Моше-Довиду: