Город на холме - Эден Лернер

Мы втроем жили в вагончике на стройке. Даже караваном это было назвать нельзя, поскольку удобства были на улице, а водопровода не было вообще. Выслушав нашу историю, шеф сказал, что вагончик наш на обозримое будущее. Моше-Довид с Натаном потихоньку привыкали к жизни вне общины. Они сидели дома и учились. Моше-Довид продолжал одеваться, как раньше, а Натан просто расцвел от таких простых вещей, как джинсы, свитера и нормальная стрижка. Я искал для мамы постоянную квартиру. Чем скорее я найду ей нормальное жилье, тем скорее я смогу оставить Моше-Довида с Натаном и заняться наконец своими личными делами. В начале октября я позвонил Розмари, голос ее по телефону был совсем тусклым и усталым. Я понял, что позвонил не вовремя и решил не донимать ее, пока не буду готов ехать. В середине ноября позвонил из Хеврона Ури Страг и осторожно поинтересовался, какие у меня планы на ближайший шабат. Какие у меня могли быть планы?

− У меня корыстный интерес, – признался Ури. – Ты не представляешь, что у нас в шабат Хаей Сара[124] творится.

− Очень даже представляю. Приезжает в гости много народу, всем весело, арабы сидят по домам.

− Именно. Приезжает в гости много народу. Каждая семья обязана принимать гостей, не отвертишься. Я не против, но в этом году Хиллари тяжело. Если к нам поселят семью с детьми, мало того, что дети будут ходить на головах, Хиллари еще придется развлекать мать семейства и всюду ее сопровождать.

− Я надеюсь, она здорова? – встревожился я.

− Да конечно, здорова, просто очень беременна. В первых числах января ждем.

− Мазаль тов.

− Спасибо. Так я к чему. Если мы поселим тебя, то план по гостям будет выполнен, а Хиллари ты доставишь минимум неудобств.

Почему бы и нет? Теперь, когда закончился этот кошмар с Натаном и бегством из общины, я наконец смог перевести дыхание и обнаружил, что скучаю по этому безумному городу, где каждый шаг – демонстрация, где четко отделено добро от зла, где евреи – вот удивительные люди – живут теми идеалами, о которых говорят. Хеврон был как покрытая снегом горная вершина после темного душного подвала. Трудно карабкаться, сверкает на солнце обрыв, морозный воздух подстегивает двигаться, но обратно в подвал, каким бы он ни был теплым и привычным, ты уже никогда не захочешь.

− Я не один. У меня братья.

− Сколько им лет?

− Тринадцать и почти пятнадцать.

− Ну так приезжайте втроем. Твои братья не будут против поспать на полу?

Нет, он неподражаем. Как будто мы с ним выросли в абсолютно разных странах. Восемнадцать детей в трех комнатах. Очевидно, что нам не впервой спать на полу.

Все было именно так, как Ури сказал. Мы в основном гуляли по улицам, молились и учились. И чуть что – Ам Исраэль Хай и зажигательные танцы по кругу. Впервые в жизни мне не были противны прикосновения чужих людей, потому что чужих здесь не было. Мы все дети Авраама и Сары, мы одна семья. Такова была власть этого города, что даже Натан не дергался, когда его втягивали в круг танцевать или обнимали за плечи. И никто не удивлялся, что Моше-Довид в капоте и штраймле, а мы с Натаном в светской одежде. Братья есть братья. Все бы хорошо, но за субботней трапезой я не мог не заметить, что Хиллари выглядела очень пришибленной. Все время молчит, глаза на мокром месте. Не принято, конечно, интересоваться чужой женой, но я не сомневался, что если надо Ури поставит меня на место:

− Вам… поставили нехороший диагноз?

Кто о чем. Про внутриутробную диагностику я знал больше, чем когда-либо хотел знать.

− Да нет. Вернее, поставили, но не нам. Понимаешь, Хиллари отыскала свою двоюродную сестру. Совсем недавно, меньше полугода назад. Они никогда друг друга не знали и встретились у Котеля. А сейчас она умирает.

− От чего умирает?

Ури вскинул взгляд на зашторенные окна арабского дома, мимо которого мы шли.

− Где бы не появились, везде гадят.

− Теракт?

− Супертеракт. Башни-близнецы. Она там пыли наглоталась, и теперь у нее скоротечный рак. Ей тридцать пять лет.

Где-то я недавно видел много-много фотографий башен-близнецов. Башни-близнецы зимой, летом, днем, ночью, вечером, в разных ракурсах. Вот буквально совсем недавно. У Розмари Коэн в офисе. Стоп. Розмари Коэн. Хиллари рассказывала, что до замужества была тоже Коэн.

− Ее зовут Розмари… – моя интонация была скорее утвердительной чем вопросительной.

Стыдно признаться, но первое, о чем я подумал, была не умирающая Розмари, а мои собственные дела. Если Розмари по состоянию здоровья уволилась из полиции и дело о Малке передали другому следователю, “который не знал Йосефа”[125], то никакой информации я из полиции не получу. Это Розмари отнеслась ко мне неформально, а официально я Малке никто, и новый следователь не станет рисковать ради меня своей работой.

− Шрага, очнись. Я тебя уже в третий раз спрашиваю, откуда ты ее знаешь?

Пришлось рассказать про Малку. Про позор и унижение Натана я, конечно, молчал.

− Забудь, – жестко сказал Ури, услышав про Узбекистан. – Ну как ты туда сунешься, белый иностранец, без языка, без знакомств, без ничего? Если бы твоя Малка была жива, за нее бы уже потребовали выкуп. Если бы ее захватили исламо-наци, они бы уже сделали из нее видеосюжет с отрубленной головой. Хобби у них такое, головы евреям отрубать перед видеокамерой. Если она действительно тебя любила, она бы хотела, чтобы сейчас ты был счастлив с кем-то еще.

Я терпеливо выслушал. С точки зрения логики Ури таки прав и с эмоциональной стороны его можно понять. Малку он никогда не видел, а за меня беспокоится. Дождавшись паузы, я опять перевел разговор на Розмари.

− Ну, что Розмари? В Иерусалим не наездишься, на дорогах неспокойно. Хиллари в ее положении сейчас только кататься.

Мы спали на полу в салоне. Дом был старый, как у нас в Меа Шеарим, от пола тянуло холодом, даже сквозь одеяла и палас. Натан вертелся во сне, я слышал, как он отчаянно отбивается от кого-то: “Отойди… не тронь… убью… тоэва”. “Ш-ш-ш, тихо, тихо”, − успокаивал я его. Я не заметил, что в проеме из крошечной кухни в салон стоит Хиллари в халате до пола и с тщательно покрытой головой. Она держала кружку обеими руками, грея об нее пальцы. Она все слышала.

− Моя сестра не называла никаких имен. Она только сказала, что мальчик из ортодоксальной секты в Иерусалиме помог арестовать насильника. Она была счастлива, что ее последнее в жизни дело закончилось именно так.

Я сидел неподвижно, уставившись в пол.

− Хиллари…

− Может быть, ты все-таки взглянешь на меня, раз уж обратился?

− Тебе сейчас нельзя никуда ездить. Ты понимаешь, как мы с Натаном ей обязаны. Мы будем к ней ходить.

Пауза.

− Ты думаешь, это легко, смотреть, как человек умирает? У тебя когда-нибудь кто-нибудь умирал?

− Дед умер. Сестренка умерла. Ну, ребята в Газе погибали. Мало что ли?

− Это немножко не то, Шрага. Моей сестре дают большие дозы сильных обезболивающих, в основном морфий. Больше ей ничем не помочь. Она бывает неадекватна, она уходит в другую реальность. Вполне возможно, что она тебя даже не узнает.

− Мы все равно будем ходить. Если к человеку никто не ходит, за ним просто перестают ухаживать.

− Я потому и расстраивалась.

− Хиллари… Она была у вас на шаббат? Она… радовалась?

− Да, три шаббата. Она сказала… что если бы она знала, что у нее такая семья, она бы не сдалась своей болезни. За последние месяцы столько всего произошло. Я даже удостоилась благословения. Благословения Аллаха. У Всевышнего есть чувство юмора, ты не находишь?

Не может быть, чтобы кто-то из соседей, уж какие они есть, пожелал благословения Аллаха поселенке, да еще беременной. Для них каждый еврей, который здесь рождается, – угнетатель и кость в горле.

− С кем из них ты общаешься? Ты что, не понимаешь, как это опасно?

− Если мы действительно в этом городе хозяева, то мы не должны вести себя, как запуганные параноики, шарахаться от каждой тени и стрелять в ответ на каждое движение. Раз мы не ставим их к стенке и не вывозим на грузовиках, значит, надо учиться с ними жить. В еврейской стране, в еврейском городе мы, к сожалению, не одни. Если бы она хотела стать шахидой, то она уже давно бы взорвалась.

Слава Богу, что это хоть не мужчина. При всей наивности Хиллари и ее странных американских идеях, понятие о чести у нее все-таки есть.

− Хиллари, она будет говорить с тобой о мире и нож за спиной держать.

− Она трость держит. Трость для слепых.

− Что?

− Ну чего ты так пугаешься? Ребенок, да еще слепой. Ну не могу я смотреть, как в нее камни кидают. Не по-еврейски это, не по-человечески.

Лестница, девочки из школы Кордоба, шуршание трости по камням. Никто не собирается отдавать ей город и страну, но неужели глотка воздуха для нее жалко? Хозяева должны вести себя как-то по-другому.

− Она благословила тебя?

− Меня и ребенка. Она по походке поняла, что я уже очень беременна. Мы почти каждый день вдвоем гуляли. Разговаривали, если на улице пусто.