Город на холме - Эден Лернер

− А ты знаешь, кто готовил меня к бар мицве?

Понятия не имею.

− Нет, не знаю. А это важно?

− Не важно. Ты все равно не поверишь.

− Почему я должен тебе не верить? Ты никогда не лгал.

− Мне так нравились эти занятия. Он… выслушивал меня. Я думал, что хоть одному человеку не все равно. Я… он… обнял меня и… дотронулся там, где запрещено. Я испугался. Я думал, что мы грешим. Он сказал… окунись в микву и очистишься. Он… стал делать это каждый раз. Он… сказал, что это не грех, если приятно нам обоим.

Нет! Господи, нет! Сделай так, чтобы этого не было!

− Дальше рассказывать? – донеслось до меня как сквозь вату.

Что там может быть дальше, что?

− Когда я отметил бар мицву, он отдалился от меня и взялся обучать другого мальчика помладше. Не знаю, возможно ли презирать меня сильнее, чем ты уже презираешь, но я скучал по нему. Не по тому, что запрещено, а просто по возможности разговаривать с ним. Я очень страдал. После Песаха он снова позвал меня. Он сказал, что не перестал любить меня, а просто замотался. Он сказал, что мы пойдем в отель Инбаль, и там никто не будет нам мешать. Я пошел. Я не мог ему отказать. Там было очень красиво и кровать такая большая, что весь наш класс можно было на нее уложить. В холодильнике было много бутылочек. Это называется мини-бар. Я выпил… не помню сколько… не помню чего.

− И что?

− Он сделал со мной… тоэва[107]. Мне было очень больно, кровь текла. Теперь я умру. Как сказано – смерти преданы будут.

Все. Накрылась моя поездка. Я не вправе его оставить в таком состоянии. Если составить очередь из всех людей, имеющих право на меня, то хвост будет как на блокпосте. Только Нотэ в этой очереди стоит раньше Малки. Как я в этот момент себя ненавидел. Это я толкнул его к растлителю своим эгоизмом и высокомерием. Я, уверенный в собственном превосходстве, списал его в утиль, как неисправное оборудование на стройке. Мне было легче и приятнее все свободное время проводить у Малки в постели, чем разобраться, что происходит с моим братом. Всевышний совершенно прав, что наказал меня, я и этих шести месяцев счастья не заслужил. Правда, наказать меня можно было каким-нибудь менее топорным способом, так, чтобы Малка не пострадала. Чем я могу ему помочь прямо сейчас? У меня нет ни мудрости, ни знаний, ни такта, я и со своими-то эмоциями не знаю, что делать. Но кроме меня у него никого нет. Я нашел его руку, он не успел ее отдернуть. Господи, какая она ледяная и безжизненная. Как будто он уже умер.

− Он предупреждал никому не говорить. Он сказал, что люди не поймут. И особенно предупреждал не говорить тебе.

Надо же, что я такого сделал, чтобы удостоиться особого предупреждения?

− Он сказал, что ты жесток и развратен, как все хилоним[108]. Что ты будешь меня за это бить.

Если бы я мог так же смеяться над лицемерием, как Офира. Я развратен, я, никого в жизни не любивший кроме Малки, ни о ком больше не мечтавший. А этот выродок, растливший подростка в доме учения, среди шкафов со святыми книгами – не развратен. Но я не могу смеяться. Слишком больно.

− Так тебе… не противно?

− Что не противно?

− До меня дотрагиваться. Я же позволил… тоэва. Я сам виноват в том, что согрешил.

Вот она, вторая рука, такая же ледяная и неживая.

− Ты не согрешил. Ты не виноват. Все виноваты, но не ты. Я предал тебя, а он воспользовался. Если можешь, прости меня. С этого момента, ты – моя главная задача. Что я должен сделать, чтобы ты не хотел умереть?

− Посиди со мной. Не уходи.

“Не уходи” растянулось на много дней. Стоило ему потерять меня из виду больше чем на пятнадцать минут, он впадал в тупое отчаяние, резал себе руки, преднамеренно обливался кипятком. Им с Моше-Довидом пришлось поменяться кроватями. Занятия в йешиве закончились, и я брал его с собой на стройку. Там, вдали от Меа Шеарим, он оживал, начинал нормально соображать и разговаривать. Но каждый день мы возвращались туда, где каждый камень напоминал ему о его унижении. На свадьбу Залмана мы не пошли. Терпеть не могу эти празднества, на которые заваливается вся община. Постепенно я узнал, что Нотэ пытался поговорить с отцом. Тот сказал, что если Нотэ говорит правду, то он совершил смертный грех, а если лжет, то наговаривает на почтенного человека. В любом случае Нотэ должен заткнуться, если не хочет быть наказан. Блестящая талмудическая логика, не могу не восхититься. Нотэ сунулся было к одному из своих учителей в йешиве, и тот сказал, что по нему уже давно психушка плачет. Пока вся община гуляла на свадьбе, я сидел в приемной у врача и ждал, когда меня позовут. Нотэ вышел и сказал, что врач хочет меня видеть, вторая дверь направо.

− Молодой человек, вы ошиблись дверью.

− Вы доктор Вайнштейн. Я не ошибся дверью. Вы хотели видеть кого-то из семьи Нотэ Стамблера. Вот документы.

Врач внимательно посмотрел на меня.

− Ну что ж, приятно иметь дело с нормальным человеком, а не с каким-нибудь мракобесом.

− Что вы можете мне сказать?

− Ничего хорошего, молодой человек, я вам сказать не могу. Ваш брат подвергся сексуальному насилию в извращенной форме. В физическом плане ему не нанесено перманентного вреда, все, что там сейчас поранено, заживет, на детях все заживает быстро. Но душевное состояние вашего брата внушает мне серьезные опасения. Вам нужен квалифицированный психолог. Вот направление. Копию моего отчета получите в регистратуре. Мой вам совет – не оставляйте вашего брата одного на долгое время.

Что он мог сказать мне, чего я уже не знал. Но теперь у нас есть документ, с которым можно идти в полицию. Я не строил иллюзий и понимал, что уговорить Нотэ пожаловаться “сионистским” властям будет практически невозможно. Мы все выросли на детской книжке, где дедушка объяснял маленькому Янкеле, что сионисты помогали нацистам убивать благочестивых евреев, чтобы выстроить свое безбожное государство на их костях. О том, что многие адморы[109] спаслись с помощью тех самых сионистов, оставив своих хасидов погибать, книжка, разумеется, умалчивала. Всю жизнь Нотэ учили ненавидеть всех евреев, кто не в нашей общине, и не доверять им. В его глазах я был уже сильно запятнан тем, что жил как хилони, и тем, как я с ним обошелся. Пришлось подключить к делу Бину.

− Я постараюсь. Но ты сознаешь, чем это для всех нас кончится? Тебя, меня и Нотэ выгонят из общины, а младшие лишатся даже надежды на хоть сколько-нибудь приличный шидух.

− А ты хочешь уйти из общины?

− Я – да. Если за право остаться здесь я должна стоять и смотреть, как проливают кровь брата моего, то я не хочу платить такую цену. Соблюдать заповеди можно и в Бней-Браке, и в Цфате.

И в Хевроне, подумал я.

– И потом… я хочу, чтобы мой будущий муж был похож на тебя, но в нашей общине таких нет.

− В армии такие и в сто раз лучше косяками ходят. Пойдешь служить – убедишься сама. А младшие еще скажут нам спасибо, что мы вытащили их из этого гетто.

Ее улыбка, светлая и неповторимая. Одна из моих драгоценностей, с трудом завоеванная. Когда я два года назад вернулся со срочной службы, она вообще не улыбалась.

− Ты как всегда все за всех решил.

− Но должен же кто-то за вас решать, пока вы сами не научитесь. Но главное ты уже решила без меня.

Хоть одна крупица радости. Она не хочет здесь оставаться. Она мне поможет.

Мы с Нотэ сидели в приемной полиции и ждали Розмари Коэн. Когда она появилась, Нотэ повернулся ко мне и спросил на идиш:

− Это что еще за шикса?

− Молодой человек, ведите себя прилично, – ответила Розмари, что самое интересное, на идиш. Выговор у нее был странноватый, как у чернобыльских или скверских хасидов, но понять было можно. У Нотэ округлились от удивления глаза и, встретившись с моими, налились страхом. Он не раз наблюдал мою реакцию на хамство в отношении Бины и Риши. Я тоже немало удивился, но сейчас было не до этого. Я встал за стулом Нотэ, положил руку ему на плечо и ответил на иврите, глядя Розмари в глаза:

− Он обязательно будет вести себя прилично. Я прошу вас извинить его. И также прошу вас вспомнить, что он жертва преступления и сконцентрироваться именно на этом.

Розмари выдержала удар.

− Хорошо. Я слушаю вас.

Нотэ тихо и монотонно рассказывал, Розмари задавала ему уточняющие вопросы. Каждый раз, когда слова застревали у него в горле, я напоминал ему, что мне не противно до него дотрагиваться. С каждой отвратительной подробностью росла моя убежденность, что мы правильно сделали, что пришли сюда. Если этот урод не будет наказан, Нотэ уж точно не сможет жить дальше. И тот мальчик, которого сейчас “готовят к бар мицве”. Может быть, его еще можно спасти.

− Нотэ, ты можешь сказать, как его зовут?

Нотэ так побледнел, что стали заметны на висках голубоватые вены. Оглянулся снизу вверх на меня.

− Ты справишься. Я в тебя верю.

− Мандельбаум… Симха-Алтер Мандельбаум.

Господи, я-то думал обычный рядовой аврех. Ну и влипли же мы все. Внук сестры ребе. Сын председателя бейт-дина[110]. И что самое пикантное, заместитель отца в коллеле. Скандал будет грандиозный. Я напрягся, пытаясь вспомнить, как он выглядит. От бесконечного сидения за книгами и запрета на любую физическую активность к среднему возрасту большинство наших или сгибается как крючок, или расплывается поперек себя. Симха-Алтер Мандельбаум явно пошел по второму сценарию, он пятидесяти шагов не может пройти без одышки. Отец наш хоть выглядит строго и внушительно, а этот… И борода не растет как положено, и жена рожает только девочек. Может, от этого у него такие странные пристрастия? Впрочем, не важно. Его пристрастия − это его проблема. Его, а не чья-то еще, и уж во всяком случае не наша.