Город на холме - Эден Лернер

Пальцы соскользнули с моей руки, сделав при этом легкое поглаживающее движение.

− Пожалуйста, иди самостоятельно, я знаю, что ты можешь. А вот кричать не советую. Давай лучше споем. От страха очень помогает. Думаешь, мне не страшно ходить по Касбе?

По Касбе! Зачем она это делает? Даже я не решаюсь туда соваться, отец говорит, что там собирается шпана со всего города. Может быть, она ходит туда под охраной солдат?

− Зачем ты туда ходишь?

− А ты зачем сюда ходишь?

− Имею право.

− И я имею. Касба была еврейским кварталом. Ты хорошо говоришь по-английски. Пошли, погуляем.

Домой-то мне идти через Тель-Румейду, а такая провожатая очень кстати. Хватит с меня на сегодня гражданского неповиновения, ну и натерпелась же я страху.

− Мне через Тель-Румейду идти.

− Значит, по дороге.

Я услышала два характерных шага (американские женщины шагают куда шире местных) и тут она запела. Я думала, что это она так неудачно шутит, когда она сказала “давай споем”. Эль-Халиль не тот город, чтобы петь на улице. Но не успела я оправиться от первого шока, что еврейка может нормально разговаривать, а не визжать, как наступил второй шок. Она пела негритянский спиричуэл, тот самый, который я часто мурлыкала себе под нос в ожидании очередного удара, камнем или словом, не важно.

Ain’t gonna let nobody turn me aroundTurn me aroundTurn me aroundI'm gonna keep on a-walkin', keep on a-talkin'Marchin' up to freedom land[146].

Но это же песня угнетенных. Как она может ее петь? Что-то просвистело мимо нас и ударилось об асфальт, еврейка притянула меня к себе, я ощутила запах сладких фруктовых духов и грудного молока. Теперь она шла в одном ритме со мной.

I'm gonna keep on a-walkin', keep on a-talkin'Marchin' up to freedom land,

– отдавалось от каменных стен и железных ворот.

− Дай мне руку. Сейчас будет блокпост.

Последовал диалог на иврите, солдаты смеялись, никто не стал меня обыскивать. Мы прошли по знакомой дороге и теперь, чтобы добраться до дома, мне нужно было лезть вверх по лестнице.

− Мне отвести тебя домой или справишься сама?

К тому времени я уже поняла, что американцы наивны до смешного, что взрослые люди не знают элементарнейших вещей, но этот вопрос побил все рекорды. Неужели она действительно считает, что мои родители и брат умирают от желания ее видеть?

− Сама. Только ты не ходи в Касбу. Я тоже туда не хожу.

Не знаю почему, но мне стало грустно при мысли, что ее убьют, эту наивную дурочку, не представляющую, куда она приехала. Как ни крути, но она сцепилась со своими ради меня.

− Хеврон – это наш дом. Что же мы за хозяева, если отдадим его всякой криминальной шушере. Наш город заслуживает от нас не меньше, чем отваги на все сто процентов.

Ну вот, понесла сионистскую пропаганду. Я выдернула руку и стала подниматься по лестнице.

− Наш с тобой дом, – донеслось до меня.

Отец нажал на все педали, дал на тысячи динаров взяток и добился, чтобы меня приняли в престижный лицей для слепых в Аммане. На первом же иорданском блокпосту по ту сторону моста Алленби, я поняла, что не одни евреи получают удовольствие от контроля и власти. За несколько лет, проведенных в Иордании, я регулярно в той или иной форме сталкивалась с тем, что для иорданцев мы, палестинцы – позорище, нежелательные родственники из глухой деревни, вечная головная боль, претендующая на их благополучную спокойную жизнь. Это было очень странно. Диалект, обычаи, даже фамилии – все было абсолютно таким же. Но если не считать этих дел, в Иордании мне очень нравилось. Большая библиотека на многих языках, куча аудиокниг, компьютер с новейшими программами, бассейн. Никаких комендантских часов, никаких учений прямо на улице, никому не надо каждый день доказывать свое право ходить, дышать, жить. И учительницы, готовые ответить на любой вопрос. На любой, кроме одного: куда я денусь, когда истечет срок моей учебной визы, дающей право на пребывании в Иордании? Другие иностранки, египтянки и сирийки (из Палестины я была одна), особенно те, у кого было остаточное зрение, мечтали выйти замуж за иорданца. Хоть за старого, хоть за бедного, хоть за вдовца с детьми, лишь бы выйти. Я этого не понимала. Умм Кассем поставила мне слишком высокую планку. Только что я буду делать в Эль-Халиле со своей высокой планкой? В Эль-Халиле, где даже зрячие мужчины сидят без работы.

Отучившись и получив иорданский аттестат о среднем образовании, я вернулась домой. К тому времени игра на фортепиано и иностранные языки стали модным делом для девочек, и мама уступила мне большую часть своих учениц – тех, кто жил в H-2. По сыгранной гамме я могла определить возраст девочки, настроение, длину пальцев. Дело было не в деньгах. Мы просто старательно создавали подобие нормальной жизни. Тахрир поступил в местный университет на факультет исламского права. Отец был страшно недоволен. Он, естественно, хотел, чтобы Тахрир изучал менеджемент и помогал ему в делах. Оба сына от Хадиджи стали врачами, один жил в Париже, другой в Кувейте, и в Эль-Халиле они уже много лет не появлялись. По этому поводу отец с Тахриром постоянно ругались, насколько вообще отец может ругаться с сыном в арабской семье. У нас это происходит так – сын стоит с опущенной головой и молчит, а отец в выражениях не стесняется. Лишь изредка Тахрир позволял себе высказываться примерно так: если кого-то, не будем указывать пальцем кого, и устраивает жизнь под еврейским сапогом, то его, Тахрира, она не устраивает, и он никогда не смирится с таким положением. Что даже если некоторые, опять же, не будем указывать пальцем кто, забыли заповеди ислама ради европейских прибамбасов, то для него, Тахрира, заповедь о джихаде никто не отменял. Отец понимал, что оплеухами Тахрира не проймешь, что после бесконечных побоев в тюрьмах и на блокпостах ему уже ничего не страшно. Вместо этого отец бросал что-нибудь презрительное типа:

− Ну, конечно, исламское право думать не требует. Вызубрил Коран, и цитируй себе.

Или:

− Ну, конечно, на фоне этой швали из Аль-Фауара ты просто звезда.

За этими насмешками мне, слепой, было виднее видного, что отец оплакивал потенциал Тахрира, его упущенные возможности. Через год после моего отъезда в Амман он ранил ножом кого-то из еврейских солдат и сел в тюрьму. Сидел бы он долго – как же, покушение на святую еврейскую жизнь, а наши жизни далеко не такие ценные. Но в рамках каких-то соглашений евреи объявили амнистию всем, кому на момент ареста было меньше восемнадцати. Тахрира отпустили, но с такой записью в личном деле нечего было и думать просить студенческую визу в Европу или в Штаты.

Как-то так получилось, что на факультете исламского права большинство студентов и значительное число преподавателей составляли выходцы из лагеря беженцев Аль-Фауар. Это были очень серьезные мусульмане. Тахрир уходил из дома, ночевал то в общежитии, то по друзьям. Как-то в субботу мы с отцом и мамой на целый день уехали в Н-1. Суббота в Тель Румейде самый худший день недели. Их детям просто нечем заняться. Итак, отец засел в кофейне общаться, а мы с мамой пошли по магазинам и на сладкое в салон красоты. Американки могут ходить с шершавыми руками, а европейки с небритыми ногами, но для нас уход за собой это серьезное дело, можно сказать, священнодействие. Это не смогли отнять у женщин даже талибы в Афганистане. Хозяйка салона красоты встретила нас восторженными возгласами:

− Добро пожаловать, Умм Тахрир! Рания, ты выросла, совсем невеста стала. Это мы для жениха марафет наводим?

− На все воля Аллаха, – ответила мама, не то чтобы сухо, но как-то грустно и обреченно.

К вечеру мы встретили отца на веранде ресторана. Я чувствовала, что солнце уже зашло. Пахло свежеиспеченной питой и мясом с мангала, звенели столовые приборы. Я услышала слова отца, обращенные к официанту:

− Принесите еще три стула.

Для кого бы это?

Я издали узнала голос Тахрира и встрепенулась ему навстречу. Судя по шагам, с ним пришло еще двое. Один из этих людей явно страдал лишним весом и гипертонией. Я услышала, как справа от меня под этой тушей жалобно скрипнул стул и кто-то стал яростно махать веером с риском растрепать мне тщательно уложенную прическу. Тем временем Тахрир представил нам гостей.

− Это мой товарищ по университету, Марван Манаа. Это его мать, почтенная Умм Билаль.

Все понятно. Это смотрины. Тахрир с Марваном сели рядом с отцом напротив нас. Рядом со мной села почтенная Умм Билаль. Такая почтенная, что стул под ней вот-вот сломается. Ну что это я, нельзя быть такой злой. Ничего плохого мне эта женщина не сделала. Интересно, какой он, этот Марван? Неужели мне не дадут дотронуться до его лица? Зачем ему слепая, когда кругом столько зрячих?

Почти весь вечер Умм Билаль не закрывала рта. Рассказывала про своих старших сыновей, сидящих по тюрьмам, про дочку, которая вышла замуж в Газу, “мы уже пять лет ее не видели”, жаловалась на здоровье, “диабет проклятый замучил”. На слух я насчитала пять чашек чаю или кофе по нескольку кубиков сахара в каждой. Диабет это вообще бич наших стариков, единственная, кто избежал этой напасти – Умм Кассем. Во французском католическом лицее в Бейруте ее научили, что бухать в чай половину содержимого сахарницы совсем не обязательно. Монолог Умм Билаль сопровождался чавканием и хлюпанием, а также комментариями в мой адрес и инструкциями сыну: