Город на холме - Эден Лернер

− Почему она у вас так мало ест?

− Что она умеет делать по дому?

− Марван, что ты сидишь как пень, скажи ей что-нибудь.

Скажешь тут что-нибудь, когда она рта никому раскрыть не дает. Ни слова от Марвана себе лично я в этот вечер так и не услышала. Но когда он прощался со всеми, его голос мне понравился.

Мы доехали на автобусе до границы между Н-1 и Н-2. Всю дорогу я проспала, набираясь сил для общения на блокпосту, и, как выяснилось, не зря. Судя по голосам, там был один еврей и двое друзов. Еврей самоустранился, и друзы оторвались на нас по полной. Все в Эль-Халиле знают, что самые несносные солдаты – это друзы, русские и те, что в кипах. И если друзов и русских я могла отличить на слух, то относительно всего остального оставалась в полном неведении.

Мама наливала нам с отцом последний вечерний чай и ставила на стол чашки с громким стуком. Это был верный признак того, что она злится и неврничает. Я думала, что это из-за упражнений на блокпосту, но отец знал маму лучше, чем я.

− Так ты против, Ханан?

− А ты нет? – вскинулась мама.

Сроду не припомню, чтобы она так с отцом разговаривала.

− Ты представляешь, что такое быть невесткой в этом семействе? Она же окажется во власти этой… этой… мадам Тенардье и жен старших братьев. Они всем коллективом будут на ней ездить. Ты этого хочешь? И потом, представляешь, какие там условия, в этом лагере? Твоя дочь будет руками собирать овечий помет на растопку. Для этого мы ее растили?

− А молодой человек на тебя впечатления не произвел?

− Хорошего не произвел. Сидел целый вечер и на Ранию облизывался. Пустили осла в виноградник.

Значит, Марван меня разглядывал.

− Подумай, кто они и кто мы. Твои предки сделали такое колоссальное состояние. Мой дед был начальником санитарной службы Бейрута. А эти, как лишились земли во время Накбы, так уже третье поколение не умеют ничего, кроме как клянчить и плакаться. Из-за таких, как они, весь мусульманский мир над нами смеется. И эта дура еще вела себя так, как будто делает нам большое одолжение.

− Ханан! Замолчи! Они жертвы! Не смей их осуждать!

− Мне надоело это всё! Эль-Халиль! Блокпосты! Муставэтним! При наших деньгах мы бы уже давно жили во Франции, если бы твоя семья тебя хоть сколько-нибудь интересовала!

− Этот дом построил мой прадед. Когда я умру, езжай на все четыре стороны. Я – не уеду, даже если сюда вселится еще сто раз по сто муставэтним.

− Я умру первая! Моя жизнь кончена, теперь ты Ранию хочешь заживо похоронить! Почему ты не разрешил мне отвезти ее на прослушивание к Даниэлю Баренбойму[147]? Она бы играла в его оркестре и горя бы не знала.

− Потому что моя дочь не будет играть на сцене, да ещё под патронажем еврея. Дома, для развлечения – сколько угодно. Но не за деньги и не перед чужими людьми.

Как так получилось, что разговор о таком личном деле, как мое сватовство перешел в дискуссию по палестинскому вопросу, да еще на повышенных тонах, да еще в двенадцатом часу ночи? Надо не допустить, чтобы отец рассердился, а с мамой я договорюсь за пять минут.

− Можно мне сказать? – жалобно попросила я.

− Говори, – раздраженно бросил отец.

− Я же даже не знаю какой он, этот Марван. Я хочу с ним поговорить. Там, где вы скажете, под вашим наблюдением. Но, если можно, без Умм Билаль.

Я услышала, как мама хмыкнула.

− Будет еще одна встреча. Дальше – посмотрим. А теперь – всем спать.

Мама поцеловала меня на ночь.

− Я лучшей жизни для тебя хочу.

На следующий день я набрала телефон Тахрира.

− Сурикат! – обрадовался он. – Какие впечатления?

− Не слабые, – честно ответила я. – Мать с отцом целый вечер ругались. Но мне разрешили еще одну встречу. Если только Марван не против…

− Марван меня достал. Он по десять раз в день рассказывает мне, какая ты красивая, и спрашивает, какие подарки тебе нравятся.

Да, мама кое в чем права. На свое пособие от комитета палестинских беженцев при ООН Марван сможет купить мне одну клавишу от пианино.

− Я приеду за тобой и посидим где-нибудь в кафе в Н-1.

− Отец разрешил? – удивилась я. – Почему вы не можете прийти к нам?

− Потому что Марвану опасно соваться в Н-2. Ты поняла?

Еще бы не понять. Значит, он в розыске, евреи его ищут.

И вот мы сидим в кафе втроем. Подразумевается, что за честью сестры брат проследит, иначе за него самого никто девушку из приличного дома не отдаст. Если бы не моя слепота, нам бы не дали прикоснуться, но сейчас Марван держит мою руку под столом. У него каждый палец как два моих, кожа жесткая. Месит бетон на какой-то стройке. Он ни разу в жизни не слышал пианино. Так хочется ему сыграть. Я повернула голову, не будучи уверенной, что смотрю на него.

− А почему евреи тебя ищут?

− Чем меньше будешь знать, тем крепче будешь спать, – как-то очень быстро ответил Тахрир.

− Пока нечем хвастаться, Рания, – сказал Марван, гладя меня по руке.

− А когда будет чем? – спросила я, настырная.

− Когда евреев не будет, – я даже не поняла, кто из них двоих ответил, такой чужой был голос, столько в нем было металла.

Неужели он и со мной когда-нибудь будет разговаривать таким голосом и с такими интонациями? Да я умру на месте от горя и от страха. Второй раз в жизни рядом с ним сижу и уже влюбилась. Нельзя так. Мама права, мне не место в лагере беженцев. Я не привыкла к крикам, родители никогда раньше не выясняли отношения на повышенных тонах. У его матери такой голос, что штукатурка со стен сыплется. Я умею приготовить красивый стол, грациозно подать чай и развлечь гостей на пианино, но я не приучена вкалывать. В нашей семье жены и дочери всегда служили украшением, а вкалывала прислуга.

Во дворе нашего дома Тахрир за мной не уследил, и я больно ударилась обо что-то твердое. Несколько секунд я ощупывала сей объект и поняла, что это стиральная машина. Как обычно, поселенцы выбросили нам во двор неисправную технику. Ну почему нам в Эль Халиль сливают со всего Израиля такие вот помои? Кем надо быть, чтобы пакостить соседям, зная, что нам даже некуда и некому пожаловаться? Это уходит в древность, в ту самую пору, когда по этим самым камням ходил праотец Ибрагим. Хаджар была молода и красива, сын ее был силен и здоров. Про официальное семейство праотца Ибрагима ни того, ни другого сказать было нельзя. Какое потомство могло родиться у старой женщины, которая много лет исходила злобой и завистью. Спустя четыре тысячи лет мы имеем счастье наблюдать это потомство во всем, что называется, блеске. Одна Хиллари вела себя нормально, но она скорее американка, чем еврейка. Я уже полгода дома, но я не слышу на улице ее песен и ее шагов. Они ее просто выжили. Я так и знала, что долго она здесь не задержится.

Отец отправил меня в мою комнату с указанием сидеть там до особого распоряжения. Была бы я хорошей девочкой, я бы сидела и играла какую-нибудь Лунную сонату. Но вместо этого я выскользнула из комнаты и встала за дверью салона. Для таких, как я, информация – единственная защита. За неимением зрения развиваются слух, обоняние, интуиция, кинестетика. Я не сомневалась, что пока отец будет еще только подниматься с кресла, меня в коридоре уже и след простынет.

− Еще не хватало! – услышала я слова, сказанные сдавленным голосом без интонаций, таким не похожим на мамин. – Вы представляете, что евреи с ним сделают, если поймают? А Ранию спишут, как “стояла не там где надо”.

− Он хоть что-то сделал. Не то что некоторые, – это Тахрир.

− Что он сделал? – вцепилась в него мама. – Что? Кому от этого лучше станет? Террор и убийства, это как морфий, надо все время повышать дозу, чтобы подействовало. Они привыкли. Они построят в ее честь новое поселение. А эта еще и американка. Я не удивлюсь, если американцы урежут нам все ассигнования. Я бы на их месте так и поступила. Ответь мне, сын мой, кому лучше стало?

− Тебе ее жалко?

− Мне нас жалко в первую очередь. Допустим, завтра мы проснемся, и евреев не будет. Дальше что? Кто будет нами править? Жулики из Рамаллы, которые крадут всё, всё, что не припаяно и не раскалено добела? Или такие, как твой друг Марван, которые умеют только убивать? Ты думаешь, они остановятся на евреях? По всем каналам крутят эту хронику – мать с ребенком в слинге ползет по дороге и кровавый след за ней тянется.

Американка. С ребенком в слинге. Неужели?.. Допрыгалась. Ну что ей не сиделось в своей Калифорнии? Стоп. Четыре с лишним года назад она была беременна. Ребенок слишком большой для слинга. Хотя, может быть, она с тех пор еще раз родила, с нее очень даже станется. Все знают, что из женщин муставэтним дети так и сыпятся. Не соображая, что делаю, я рванула на себя дверь.

− Как ее звали?

Отец даже рассердиться забыл.

− Как ее звали? – повторила я и у меня очень кстати полилась из носа кровь. Родители так боялись, что у меня будет второй инсульт, что относились ко мне, как к хрустальной вазе.

− Тебе-то зачем это знать?

− Алиса Равикович, – четко сказала мама.