Криптонит - лебрин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я понимаю, вам трудно признать, что это происходило прямо у вас под носом, — со своим любимым снисхождением кивает дед. — Не хотите позора, я всё это понимаю. Но и вы меня поймите — я буду защищать свою внучку даже в суде, если придётся.
Со стороны это действительно выглядело как забота. Я фыркнула.
— Ваша девочка не нуждается в защите, — в конце концов, разозлился Сан Саныч. — На каких основаниях вы обвиняете учителя во всяких непотребствах?
— Посмотрите на это, — дед точно так же, как дома, кидает на стол наши селфи. Александр Ильич так натурально фыркает, что я ему завидую.
— Мы сделали фотографии на радостях после второго места на конференции. Не вижу в этом ничего плохого.
— А эти подписи? «Когда ты уйдешь от меня, сделай это в дождливый день, чтобы я не плакала в одиночестве?» — передразнивает он. — Что вы меня все за дурака держите?
— Я… какое-то время назад Александр Ильич мне нравился. Но он бы никогда не ответил на мои чувства. И никогда не давал повода думать, что что-то между нами может быть. Я не знаю, почему дед решил… он слишком волнуется за меня…
— Разве вы не видите, как она его покрывает? Что это за разговор слепого с глухим? Я требую его увольнения!
— Я не буду увольнять учителя, который поднял успеваемость по физике в три раза. Это всё ваши сказки и домыслы. Вопрос закрыт.
— Прекрасно. Тогда я свяжусь с прокуратурой, просто замечательно!
Я ничего не чувствовала, я просто трескалась. Вера была бы счастлива.
Я всю жизнь была оголённым проводом. Но быть обнажённой перед толпой — это не то же самое. Мне хотелось бить всех электрическим током и дальше, чтобы ко мне никто не смел подходить, но это больше не работало. Они говорили. Они смотрели. Они смеялись. Я стала нелепой сплетней, чем-то диким. И — посмешищем. Их больше не пугал мой ток, теперь они думали, что я такая же как все, а значит, в меня можно тыкать пальцем.
— Кать, я просто не понимаю… Я-то думала, почему он меня бросил… а он всё это время мутил с малолеткой, ты представь!
— Ну и дела, Ир… кошмар, посадить его мало!
Я так мечтала, чтобы она узнала, что он мой.
Она смотрела на меня недоумённо, словно не понимая, что он во мне нашёл. Наверное, погасшее лицо — это не то, что вызывало ревность. Я не могла её за это винить.
Мне хотелось сказать, прямо в её гармоничное лицо: «Да, это я, да, это со мной он всё это время был, меня любил!». Я смотрела на неё — светловолосая, с правильными чертами лица, высокая. Она как моё отражение, только лучшее отражение. У нас были одни и те же исходные данные, но сделали мы с этими данными совершенно противоположное.
И я, как тёмный, искривлённый двойник, всегда буду ей завидовать.
Всё разрушалось — вот что это было. И я спряталась от этих разрушений в туалете, который когда-то был нашим с Верой.
Я не плакала, лишь прислонилась лбом к холодному кафелю. Наверное, меня лихорадило, потому что, когда я оказалась в его объятиях, мне показалось, что он такой же холодный. Я дрожала — он такой неколебимо спокойный. Твёрдый.
— Тише, тише, — шептал он, гладя меня по волосам. Я не понимала, почему он меня успокаивает, ведь мне совсем не больно и я не плачу. Я не могла вдохнуть. Он поднял мой подбородок, заставляя смотреть в глаза, и я безропотно поддалась — впервые. Я просто устала. — Всё будет хорошо. Скоро это закончится.
Концентрированное щемящее, словно он не верил, что я была в его руках, невесомое и удивлённое, в васильковых глазах, — впервые истинное. Нежность. Я никогда не видела её за этими стенами.
И сейчас я впервые почувствовала, как он задерживает дыхание перед тем, как посмотреть на меня.
Я впервые почувствовала, как дёргаются его пальцы, только прикоснувшись моей кожи — словно он хочет их отдёрнуть, но не может не, словно что-то в нём задыхается и дрожит.
Наверное, это был единственный момент правды между нами — когда что-то выдиралось из него с треском сквозь разорванную плоть, и с этим треском падали бастионы. И я чувствовала его горечь от поражения — в том, как он вдыхал запах моих волос и что-то в полубреду шептал. Помню только одно слово, произнесенное на надломе, словно на большее он не был способен: «Блять, блять, блять…»
Между нами был блуждающий нерв, и он, в конце концов, застрял в нём, оглушив его. Заметавшись в нём. В действительности, я всегда была слепа к этому — к тому, как этот нерв свербил в его взгляде на меня.
Я помнила это — невыраженное, не до конца понятное. Мне не удаётся понять, что это, потому что он снова отводит глаза, не давая мне себя разгадать, и для меня это на долгие годы остаётся повиснувшей в воздухе тайной. Я пойму только через много, много лет, что это было. Когда буду вспоминать его.
Тоска.
Он даже тогда меня опережал. Я, слепая, глухая — и он, конечно же, всё понимавший.
Держа меня, застывшую, хмурую, стальную, в руках, он понимал, что я никогда не смогу принять его нежность.
В этом месте в моей душе перелом, после которого она срослась неправильно. Она не знает, что такое мирная жизнь.
* * *
— Юля, нам нужно поговорить.
На тот момент я так устала. Так что я просто безропотно пошла за Ирой в холл — где на диванчике уже сидел дед, расслабленно попивая свежесваренный кофе.
— А, вот и непутевая внучка пришла… — он холодно приподнял бровь. В моей опустошенной душе слабо зашевелилась злость. Я теперь так ясно видела, кто передо мной. Всё его самодовольство. Всё его… всё. — Я вообще-то приехал не для разборок с твоими хахалями. Хотя теперь я, получается, убью двух зайцев.
Мне стало немного тревожно.
— Юля… у твоего отца… финансовые трудности, — Ира хрустела пальцами.
— Снова проиграл дом? — скучающе спросила я, не понимая, куда они клонят.
— Я не буду вдаваться в подробности, тебе это ни к чему, но всё очень серьёзно. И нам нужна будет… твоя помощь.
— Не
