Криптонит - лебрин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Может, я всегда видела это?
И тут же, отбирая власть:
— Сам не знаю.
Я вполне искренне оскорбилась. Выбежала из балкона, затушив сигарету о пепельницу, хотя хотела о его лицо, но почувствовала, как меня дёрнули за руку.
Он вгрызся в меня поцелуем, и в этом не было ничего от осторожности, которой он кормил меня всё это время. В этом была резкость, раздражение, которое он не высказывал мне в лицо. Злость на то, что я пыталась проделать с ним, и она была настолько искренней, что меня прошибло дрожью.
Так было всегда во время поцелуев — он собирался, максимально контролировал себя и говорил этим поцелуем точно то, что хотел сказать, а я расплывалась, как воск. Вот и сейчас — он злился, а я издала полувыдох-полустон в его губы, чувствуя, как он надавливает большими пальцами на мои щёки. Как он обхватывает мою шею, чувствуя кожей зашкаливающий пульс.
— Для секса, что ли? — саркастично выплюнула я, слегка отстраняясь.
— Может быть, — выдохнул он. Его грудь дёрнулась в порывистом, учащённом дыхании. Его потемневшие глаза смотрели на то, как я сглотнула наживку, лихорадочно поблёскивая. Вечные кошки-мышки.
— Ну тогда, забирай, — я сбросила с себя пальто. Он был бесстрастен, но кадык дёрнулся, выдавая его, когда он смотрел на мои слегка трясущиеся руки, расстёгивающие пуговицы платья.
От этого у меня самой билось сердце, как у калибри. Часто-часто — она ведь такая маленькая.
Наверняка глаза у меня были огромные и испуганные, слегка влажные, потому что весь мир обострился, и мне не удалось это скрыть. Он так пристально смотрел, что точно заметил. Я боялась, что вот-вот заплачу, но мне так хотелось выдернуть из себя ту же отчаянную дерзость. Вздёрнуться на виду у всех.
Он сидел на кровати, а я на его коленях. Это чувствовалось одновременно так остро и так притупленно-смазанно — то, как я отчаянно целовала его, запутываясь руками в волосах. Теперь я была резкой. Он же часто и поверхностно дышал носом, будто он выносил какую-то боль. И снова — эти прикосновения, осторожные, еле-еле, будто я вот-вот рассыплюсь. По волосам, по рёбрам, спине — и никогда откровеннее. Вроде бы опускаясь к бёдрам, но тут же отскакивая, будто пугаясь. Мои кости ломало как от температуры — от этой хрупкости момента и нежности, которой я никогда так ясно от него не ощущала.
Я чувствовала, как часто бьётся его сердце под моей рукой, как сильно оно бьёт мою ладонь, в отличие от моего, маленького и трусливого. Но мне всё равно от него тоже было больно, всю жизнь не могла вынести его метаний, того, как оно постоянно рвётся куда-то.
Я представляла, что будет дальше. Но будто до конца не осознавала, будто это сон, будто я должна просто как сомнамбула это переспать. В спячке, в коматозе.
Мои движения были неосознанные, замедленные. Не было ужаса. Была просто эта притупленность, будто весь мир остановился и я пустыми глазами наблюдаю за тем, что происходит. Между нами мелькали призраки того мужика из клуба и Дементьева.
И вдруг он, издав краткий, едва слышный стон, отодвинул меня от себя, заставляя слезть с колен.
Отвернувшись, он глухо и с каким-то надрывом сказал:
— Нет, я не могу. Просто не могу.
Он задыхался как от удара в солнечное сплетение.
Я смотрела в одну точку.
Видимо, не для секса.
О том, как рождаются чудовища
Это настолько фантомные картинки, что мне приходится ловить их краем глаза, пока они не убежали. Размытые, нечеткие, пугливые, как наше счастье. Порой я боюсь, что этого не существовало. Что это как боль в отрезанной конечности — боль всего лишь призрачная.
Мы приехали к единственному памятнику в нашем городке — медному памятнику Ленину с побелевшим носом. Я чуть не падаю, поскользнувшись на покрытой льдом асфальтовой дорожке, и, смеясь, цепляюсь за его рукав.
Вокруг — аллея голых деревьев, на которых каркают деревья. Мне плохо от января, у меня авитаминоз, сухая кожа и постоянно мёрзнут пальцы. У него румяные щёки, и впервые я на них вижу ямочки, когда он косит на меня взглядом. На фоне такой серости вокруг его глаза словно аквамарины. Мне хочется спросить его: «А ты знаешь, что ты мутант?», но я предвижу ответ: «Да».
Я не помню, о чем мы разговаривали. Чаще всего препирались как дети. И нам было весело.
— Я думал, у тебя найдется шапка помоднее. От Габаны ничего не было? — и поправляет её. Нормальная шапка с помпоном, но я покраснела.
Он сажает меня на протянутую руку на Ленина после моего долгого канюченья и становится между моих ног. Мы почти одного роста — я всё же чуть выше, и мне нравится смотреть на него сверху вниз.
У меня всё ещё перехватывает дыхание от его рентгеновского взгляда. Он пронизывает как осколок стекла. Когда он так резко серьезнеет, мне становится ясно: дело к поцелуям.
— Я не верю, что ты заставила меня прогулять уроки, — задумчиво говорит, всё так же пристально глядя на меня. И я, не понимая, насколько серьёзна степень его досады, заранее сжимаюсь и строю невинные глазки. Мне всегда хотелось быть такой маленькой и глупой рядом с ним, надеясь, что он хоть немного сжалится и тут же растает.
Я не знаю, что изменилось. Насколько он смягчился. Но в такие моменты — когда я кривлялась и жеманничала — он больше не вёл себя как раньше. Он больше не был хмурым каменным Ильчом. Он издавал мягкий грудной смешок, и я видела, видела. Видела это в том, как он косил улыбку набок, отводя от меня взгляд.
Понимаю, Александр Ильич, я тоже была сама не своя. Мир менялся в такие моменты. Всё переворачивалось вверх дном. И как бы ты ни скрывал, какую бы броню ты ни надевал на себя, она разлеталась вдребезги.
— А ты в курсе, что тут нужно загадывать желание? Если потрёшь нос Володе, оно исполнится.
Помимо потёртого носа, на памятнике было ещё множество надписей маркером. «Чтобы М. меня полюбил, чтобы К. меня полюбил, чтобы-чтобы-чтобы».
— Да? — задумчиво спросил он, проводя пальцем по одной-единственной надписи, которая была не нарисована маркером, а выбита острым предметом, оставляя
