Училка - Наталия Терентьева

— Кирилл! — позвала я Селиверстова. — Подойди, пожалуйста, ко мне.

Краем глаза я увидела, как не успевшие списать из-за моего «шухера» дети потихонечку стали отходить мне за спину. Перемена кончается, надо успеть… приблизиться на шаг к математической истине.

— А ты как сделал математику?

— Я? — пожал плечами Кирилл. — Я половину сделал. Половину не смог. Это невозможно сделать. Тем более там две или три задачи с ошибками. Ответ, который дан, не подходит при проверке.

— А что, есть ответы?

— Есть, конечно. Есть же решебники.

— А почему же все не пользуются?

Кирилл прищурился.

— Там шрифт мелкий. Номера часто не совпадают. Надо сидеть и разбираться. Да и вообще, есть люди, которые это сделают и… поделятся.

— А если Кати нет? Или она не даст списать.

— Иногда не дает списывать, — кивнул Кирилл. — Озвереет, сама сидит до ночи, и не дает. Тогда народ палится. Но мы не списываем, мы проверяем, Ан-Леонидна.

— Я в курсе. Хорошо придумали.

— Конечно! Списывают в туалете.

— А здесь, на диванчике, на всеобщем обозрении только «сверяют ответы»?

— Да!

— Молодцы. Мама придет на собрание?

— А что? — Кирилл напряженно посмотрел на меня.

— Да ничего. Я бы хотела наконец всех родителей увидеть, в тот раз ведь собрания не было. Мне интересно, отчего вы такие.

— Какие?

— Такие, как есть, Кирилл! — Я засмеялась и погладила мальчика по плечу. Он напрягся, но отходить не стал. — Вот такие — и ершистые, и веселые, и грустные, и честные, и не очень. Разные. Многое же от родителей. Понимаешь, когда видишь источник.

— А вы что, правда про нас хотите что-то понять?

— Правда.

— Материал собираете? Все говорят.

— Ерунду говорят, Кирилл. Я пришла в школу как раз потому, что моя письменная работа мне надоела. И я в основном не писала, а переводила.

— Я никогда в жизни раньше не видел настоящих писателей.

— А я никогда в жизни не видела настоящих героев.

Кирилл недоверчиво взглянул на меня.

— Ты спас моего сына. Если и писать, так об этом. Я расскажу и на собрании, и на педсовете, у нас будет на следующей неделе, или попрошу Розу Александровну. Я ей уже рассказала.

Кирилл покраснел.

— Я знаю. Она меня так хвалила на уроке. Как будто я… не знаю… в космос летал.

Думаю, что образ героя, какого-то ни было, у этого поколения совершенно размыт и не сформирован. Так не должно быть. Человек не просто теряется, ему плохо в отсутствии четких нравственных ориентиров. Мы так созданы. Любые — белые, черные, желтые, с глазами круглыми и узкими, носами плоскими и длинными, телами, покрытыми полувытертой шерстью или гладкой странной кожей, которую так хочется раскрашивать, разрисовывать… Разные, мы нуждаемся в определенных указателях — это плохо, это хорошо. Они должны быть ясные, понятные, они определяют поведение. Без них человек слепнет, неверно воспринимает происходящее, не понимает других и себя. Один из таких ориентиров — это образ героя, человека, совершающего крайние, невозможные и прекрасные поступки. Он был и есть в любой мифологии. Он есть и в сегодняшней мифологии, простой, однозначный «крепкий орешек», офицер или бывший офицер, борющийся со злом в одиночку. Но в школе мы не говорим об этих фильмах. В школе мы говорим о Достоевском и Толстом. И правильно делаем. Но о героях тоже нужно говорить.

Я тогда в автобусе была сама слишком растеряна. А ведь нужно как-то так перед классом этот случай представить, чтобы дети стали уважать Кирилла. И чтобы, главное, он сам понял смысл своего поступка. Роза молодец. У меня ведь были уже уроки в их классе, но я не нашла слов, не знала, как сказать. А Роза, которая не присутствовала при том происшествии, просто похвалила мальчика при всех. Роза — очевидно хороший педагог. Почему только мне нужно это себе самой доказывать? У меня в голове иной идеальный образ хорошего педагога? Спокойной, уравновешенной, скромно одетой Татьяны Евгеньевны, моей учительницы по литературе, которую никогда не доводили наши евреи из немецкой спецшколы? А наши евреи никого не доводили. Ни спокойных, ни нервных учителей. Теперь, годы спустя, они ругаются, что в школе был террор и военный коммунизм. А тогда были как шелковые, и пять русских учеников, включая меня, лишь на четверть Данилевич (на дедушку Борю), вели себя так же.

Глава 23

Разбираясь со своими обормотами, я чуть опоздала в пятый коррекционный. Дети сидели тихо, только одна крупная девочка, Маша Перетасова, которую я раньше не видела — она постоянно болела, ходила по классу, напевала что-то народное и время от времени изо всех сил стучала кого-нибудь по голове. Дети смеялись, уворачивались. Один мальчик попытался дать ей сдачи, но она изо всей силы толкнула его на соседа по парте, и оба упали со стульев.

— Здравствуйте, дети, садитесь, пожалуйста! — Мое «садитесь» было обращено в основном к упавшим мальчикам и к Перетасовой.

Мальчики быстро уселись, а Маша, бросив в мою сторону очень смутивший меня взгляд — до того он был неопределенный, — продолжала прохаживаться по классу.

— Маш, ты садись, а остальные откройте учебники, сегодня поговорим про басню Крылова «Свинья под дубом».

— Здравствуйте, — сказал Ваня, высокий худенький мальчик с вытянутой, как у египтянина, головой, на вид семиклассник. Может, проболел, или его оставляли на второй год? Все никак не узнаю, какого он года рождения.

— Здравствуй, Ваня. Книжку открой.

— Книжку?

— Да.

— Хорошо, — кивнул он. — Книжку открой. Открыл. Закрывать? — Он разговаривал сам с собой, но на весь класс. — Нет, Ваня, не закрывай. Анна Леонидовна сказала тебе открыть книжку. Хорошо, Ваня, — мирно согласился сам с собой Ваня. — Если ты книжку закроешь, получишь ата-та по попе… Нет, не хочу! Тогда не закрывай! Поздоровайся с учителем! Ты знаешь, как тетю зовут? Знаю… Здравствуйте, Ан-Леонидна!

Так, Ваня сегодня настроен активно. Маша тем временем перешла от «Не клонитесь вы дубы-то да березы» к некоему подобию блюза. Слог для распева она выбрала непривычный. Вместо обычного джазового «wa-ba-da» девочка пела «Ки-ки-ри-ки-тум». На каждое «тум» она, как и раньше, толкала или стукала какого-нибудь одноклассника. Одна из двух других девочек, Аля Стасевич, уже набрала полные глаза слез.

— Анна Леонидовна, меня Маша очень больно ударила по шее!

— Машенька, ты сядь, пожалуйста, — подошла я наконец к крупной, дебелой девочке и попыталась обнять ее за плечи.

Маша резко сбросила мои руки.

— Меня нельзя трогать! — крикнула она.

— Хорошо, ты сама тогда сядь.

— Нет, мне врач сказал больше двигаться! — Девочка затряслась и посмотрела на меня все тем же, очень трудно поддающимся определению взглядом.

— Гм… Хорошо. Тогда давай так. Мы сейчас все пересядем вперед, на первые парты, тебе столы сдвинем, и ты двигайся сзади, да? Пройди пятнадцать кругов…

— Не-е-ет… — неожиданно зарыдала Маша. — Не-е-ет… У меня опять будет приступ… Из-за вас… Я маме позвоню…

— Звони, конечно!

Маша потопала на свое место, заливаясь слезами, вытряхнула содержимое огромной ярко-малиновой сумки прямо на стол, из кучи выхватила телефон и стала звонить маме.

— Ма-ама-а-а… Она сказала, чтобы я ходила! Что все будут сидеть, а я ходить! Она плохо со мной разговаривала! Я опять кашляла! Не могла дышать!

Я посмотрела на класс. Кто-то слушал Машу. Один мальчик рисовал, другой играл в телефон. Сережа перелетал с одного конца парты на другую, издавая соответствующие звуки. Истребитель? Да, пожалуй. С очень старым изношенным двигателем. Его должны были списать на землю лет тридцать назад, да забыли, занялись другими делами. Вот он и летает, летает, падает, латает дыры и снова летает… Ваня прислушивался к каким-то звукам в коридоре и согласно кивал. Аля Стасевич, отплакавшись, высморкавшись, держась за ушибленную шею, стала слегка раскачиваться из стороны в сторону.

— Ваня, Ваня, — разговаривал сам с собой Ваня, — что же ты так криво на стуле сидишь? Я не могу по-другому. А ты сядь ровно! Не-е… Тогда тебе будет а-та-та! Не-е… Тогда сядь ровно! А можно, я лучше Гришин завтрак съем? У него колбаса вкусная, с крупным жиром… Съешь, конечно!

Ваня встал и направился к маленькому Грише.

— Сядь, пожалуйста, — остановила я мальчика. — На место сядь. И помолчи.

— А колбасу пусть Гриша ест? — спросил Ваня.

— Да, колбасу пусть Гриша есть, ему расти надо.

— А-а… А я уже вырос…

— Конечно, присядь. И дурака не включай, хорошо?

Ваня посмотрел на меня вполне нормальными глазами. Я права, что так с ним разговариваю? Но меня никто не предупреждал, врач мне ничего не говорил…

Ваня покрутил руками у себя на груди с громким звуком, как будто работает сломанный дребезжащий моторчик.