Училка - Наталия Терентьева

На «Нельку» активно закивал Пищалин.

— Не-е… не Бельская… Нелька или Тонька… Салов! Во, точняк! — продолжал, абсолютно не смущаясь, вслух размышлять Будковский. — Я как раз его сегодня утром на банку тоника раскачал.

Нет, они меня не воспринимают всерьез. И они — хорошие дети. У меня выходит, что все — плохие. Нет, все хорошие. Только глупые. Ведь может такое быть? Хороший, добрый и глупый. Национальный герой русского фольклора. Всё, что он делал — от глупости.

— Сеня, дай мне сюда тетрадку, в которую ты все слова заносил.

— Я ее потерял! — сказал Семен с видом записного Ивана-дурака.

— Ясно. Всё, больше не нужно ничего собирать. Хватит. Будем бороться другими методами.

— Не скажете, кто настучал?

— Скажу. Роза Александровна.

— М-м-м… — разочарованно промычал Будковский. — Жалко. А ей кто настучал? Пойдем, — он пихнул друга Пищалина, — узнаем.

— Семен! — я попробовала остановить обормотов, но они, улюлюкая, унеслись прочь.

Это хорошие добрые дети. Из них еще можно лепить. Что слепишь, то и будет. Смотря какой будет скульптор. Но ведь болванка, заготовка уже есть? И материал — какой есть, такой и есть. Из пластилина не слепишь то, что из глины…

Глава 21

Восьмой «В» сегодня сидел в полном составе. Наряженные, накрашенные девочки, расхристанные, развалившиеся на стульях мальчики… А если по-другому? Симпатичные девочки, которые очень хотят нравиться окружающему миру, и раскованные мальчики, люди другого века. Пусть так.

— У меня вопрос к вам такой: о чем роман Достоевского «Униженные и оскорбленные»?

Семенова тут же вскинулась:

— Можно?

— Сейчас, подожди. Я хотела бы услышать каждого. Для этого придется взять ручку и написать. Не более полстраницы. Лучше менее. Кому удастся сформулировать в одно предложение, вообще прекрасно. У вас пять минут. Всем удалось прочитать роман? Он не очень большой.

— Всем! — бодро ответил мне за всех Сапожкин. — А можно устно?

— Нет, нельзя. Устно мы еще поговорим. А сейчас оформите мысли в слова.

— А в картинки можно? — спросила Полина, одна из четырех девочек, которая осталась в классе, когда Тамарин объявил мне бойкот.

— В картинки можно оформить дома и принести.

— А в аниме можно?

— Лучше котят тогда нарисуй.

— А можно?

Нет, она не смеется надо мной. Я смеюсь над ней. Я, сильная, умная, начитанная, прочно стоящая двумя ногами на земле, еще молодая и бодрая, уверенная в той правде, о которой узнала от великих, оставивших после себя навечно страницы общечеловеческой мудрости, смеюсь над глупой маленькой девочкой, с которой еще никто из тех великих не поделился своей мудростью.

— Рисуй так, как видишь.

— А вы поставите мне оценку?

— Безусловно. Но сейчас нужно все равно постараться выразить мысли и ощущения словами.

Пока дети писали, я смотрела на них и старалась сквозь нелепые прически, грязные взъерошенные хохолки у мальчиков, откровенные блузки девочек — увидеть детей, уставших от зачастую невыполнимой программы по всем предметам, от системы тестирования и зачетов — у них же каждый день или контрольная, или проверочная работа. У старшеклассников практически не бывает дня без тестов. Я должна не раздражаться, я должна понять и пожалеть. Так ведь учит Федор Михайлович Достоевский? Если я сама этого не умею, зачем я буду преподавать детям русскую классику? Что я смогу в ней понять? Только с позиции крайнего идеализма можно искренне преподавать русскую литературу. А неискренне — зачем?

— Я написал! — громко сказал Тамарин.

— Хорошо.

— И я! И я!

Дети удивительно быстро написали, о чем роман. Тяжелый, пропитанный болезненным ощущением безысходности, несправедливости, невозможности счастья… Почему он дается в программе восьмого класса? Потому что когда-то так повелось в мое время, когда по идеологическим соображениям кому-то, плохо понявшему роман, но составлявшему программу, понравились слова «униженные и оскорбленные». Дети могут и должны эту безысходность, запутанность отношений примерять на себя? А если не примерять, то зачем? Равнодушно читать, как страдают другие? Вряд ли Достоевский рассчитывал на такое.

— Каждый встает и читает, что он написал. Начинает… — я чуть было не сказала «Лолита», как с первого же раза про себя окрестила Дашу Семенову, — Семенова.

— Это роман о том, как двадцатичетырехлетний писатель увидел больного старика с собакой. Старик и собака умерли. Писатель стал жить в его комнате. После многих приключений он попал в больницу и скоро умрет.

Кто-то хмыкнул. Но никто не засмеялся, кроме меня. Даша удивленно и обиженно взглянула на меня.

— Вы сказали, чем меньше, тем лучше.

— А что, разве что-то не так? — воинственно вскинулся Тамарин.

— А что, это ты писал?

— Нет, ну просто это ёмко…

— Тамарин, знаешь, за что ты мне нравишься, несмотря на то что ты организовал акцию протеста против меня и моих колов?

Дима Тамарин взгляда моего не выдержал и стал вызывающе смотреть на стену, где висели портреты всех великих мыслителей-страдальцев нашей культуры, кому не давали покоя чужие страдания, написавших за девятнадцатый век энциклопедию человеческих страстей, мук, размышлений о вечных, истинных в любую эпоху трагедиях человеческого бытия. Потому что человек не меняется. Суть человеческая остается та же. Меняются костюмы, прически, приспособления для приготовления пищи, для общения с себе подобными, для убыстренного передвижения по земле, меняются представления о пространстве-времени, устройстве микро- и макрокосма, меняется степень зависимости человека от высших сил и представление о них. Но сам человек, его боль, надежда, вера, любовь, ненависть, ревность, подлость, разочарования, восхищение, мечты, обман, прощение — это не меняется. Герои Аристофана, Шекспира, Пушкина, Достоевского, Хемингуэя и Булгакова страдали, любили, смеялись и плакали по одним и тем же причинам.

На мой вопрос Тамарин хамить не стал — уже прогресс.

— Ты мне нравишься за то, что ты мыслишь, это раз. Хотя, надо признать, все великие негодяи были мыслящими людьми. И еще ты мне нравишься за то, что ты знаешь слова и умеешь их употреблять. Заметь, тебя лично ни великим, ни негодяем не считаю. Не бери это точкой отсчета для дальнейших действий.

— Но вы… — повернулся наконец ко мне покрасневший от моих слов Тамарин.

— Всё, Дима, много чести, извини. Не дойдем до сути. Вместе с Дашей к доске идут… — Я посмотрела на детей, выбрала девочек, которые совсем уж не прятали глаза, была надежда, что они хотя бы пробежали краткое содержание. — Настя, еще одна Настя и… Гриша. Каждый берет себе по четверти доски и перечисляет, не глядя на других, героев романа, которых помнит.

Дети, пересмеиваясь, перешучиваясь, пошли к доске. Что я хочу доказать? Что никто из них не читал романа? Не читал, почти точно.

— Поднимите руку, пожалуйста, кто действительно читал роман. И будьте при этом осторожны, врать не нужно, будет потом сложно. Весь роман или хотя бы главы. Я такой же умелый пользователь Интернета, как и вы, уверяю вас. Я просмотрела сайты, где дается краткое содержание романа. Сайтов много. А текст там один и тот же. Три первые строчки и последнюю фразу нам сейчас зачитала Даша.

Дети сидели молча, руку никто не поднимал.

Потом Вероника, не поднимая руки, сказала:

— Я начала читать, сначала было даже интересно, загадочно. А потом я стала путаться, очень много разговоров ни о чем…

— Мыльная опера! — констатировал Тамарин, с удовольствием потянувшись.

— Поприличнее веди себя, Тамарин, — попросила я. — Не в пижаме на кухне у себя сидишь.

— Ладно, — на удивление покладисто ответил тот. — А опера правда мыльная.

— Потрясающая тема! Тамарин предложил нам потрясающую, сложнейшую тему, которая потянет не то что на курсовую работу, а на диссертацию. Сейчас мы только с вами ее правильно сформулируем… Допустим, так: «Роман Достоевского „Униженные и оскорбленные“ — мыльная ли опера и почему».

Кто-то недоверчиво засмеялся, Вероника спросила:

— Вы серьезно, Анна Леонидовна?

— Серьезнее некуда. Мы давайте с вами сочинение писать не будем, бесполезно. В Интернете вы этого не найдете, сами не справитесь, получите колы и двойки. Мне это неинтересно.

— Уровень успеваемости в школе… — встрял Тамарин.

Я отмахнулась:

— Дим, не нарывайся, сейчас вообще не про то разговор. Неинтересно мне читать ахинею, которую вы пишете, а вам бессмысленно ее писать. Мы поговорим в живую. Примет участие каждый. Говорящий, разумеется.

— Это вы нас сейчас оскорбляете? — Тамарин не мог успокоиться после того, как я сравнила его с великими злодеями мира, сидел все такой же красный и возбужденный. Нет. Неверно. Тамарин встрепенулся от неожиданного интеллектуального поворота нашего урока, оттого что я разговариваю с ним не как с врагом, а как с равным соперником по разуму, по крайней мере, это ему льстит, его вздергивает. Он не красный и перевозбужденный. Он разрумянился от волнения, удовольствия, растерянности.