Рыцари былого и грядущего. Том 3 - Сергей Катканов

Относительно волшебных пчёлок Лалибела постепенно пришёл к выводу, что им не имело смысла являться один раз. Они могли явиться у колыбели новорождённого только затем, чтобы он их ждал, они обязательно придут, и явление их будет куда волшебнее прежнего, ведь теперь Лалибела уже гораздо лучше готов к встрече с ними, потому что он повзрослел.

Его брат стал императором, когда Лалибела ещё не достиг совершеннолетия. Они росли врозь, никогда не разговаривали просто так, не играли, виделись только во время дворцовых церемоний, их старательно разводили, зная, что рано или поздно между ними ляжет вопрос о власти. История о том, что пчёлы признали право Лалибелы на трон, стала уже дворцовой легендой. Её передавали полушёпотом, и она, конечно, уже давно достигла ушей его брата, ныне ставшего императором, и побуждала его видеть в Лалибеле смертельного врага.

Сам Лалибела считал, что пчёлы признали за ним лишь одно право — видеть их, и теперь он носитель одной лишь привилегии — ждать их возвращения. А трон… Вот когда они явятся во второй раз, тогда всё и станет ясно насчёт трона. Главное то, что они явятся, а не то, что они возвестят.

Лалибелу схватили в день его совершеннолетия едва, он успел встать с постели. Не дав ему даже толком одеться, его приволокли к брату, в большой тронный зал.

Император Эфиопии сидел на троне в полном парадном облачении, сверкая золотом и драгоценными камнями. Так его облачали лишь для особо торжественных случаев. Видимо, выяснение отношений с братом император считал именно таким случаем. Из–под насупленных бровей он постарался метнуть в Лалибелу молнии и грозно изрёк:

— Ты, предатель, сплёл паутину заговора, чтобы лишить меня императорской власти.

— Ни делом, ни словом, ни помышлением я не виновен перед императором, — Лалибела говорил очень плавно, размеренно, даже торжественно, словно исполнял ритуал. Да это и был ритуал, потому что всё уже было решено, и он понимал это.

— Весь дворец полон слухами о том, что власть перейдёт к тебе.

— Не угодно ли вашему величеству разобраться с теми, кто распускает эти слухи? — тихо и немного загадочно улыбнулся Лалибела.

Царь царей пришёл в неописуемое бешенство. Он рассчитывал услышать оправдания, мольбы о пощаде, заверения в преданности. Он надеялся увидеть раздавленным братца, который всегда так много о себе понимал. Но брат вёл себя так, как будто находится вне власти грозного владыки.

— Ты умрёшь под плетьми, тебя забьют до смерти, — грозно прорычал император.

Верил ли Лалибела в то, что сейчас умрёт? Как ни странно, он не думал об этом. Полностью вверив свою жизнь Богу, он был совершенно спокоен и ждал торжества Божьей воли, в чём бы она ни была.

Первый удар кнутом обжёг его такой болью, которую невозможно терпеть. Лалибела без малейшего усилия воли погрузился в молитву без слов, он ни о чём не просил Бога, просто сосредоточил своё сознание на мысли о Всевышнем. Второй, третий удар были так же невыносимы, казалось, что голова его наполнилась пылающим огнём. Было очевидно, что ни одному человеку не дано выдержать много таких ударов. Лалибела постарался воскресить в памяти золотистое сияние волшебных пчёлок и понял, что пришло время просить Бога вновь послать к нему чудесных вестников мира иного. Ведь он никогда раньше не просил об этом Бога, хотя ждал пчёлок всегда. Теперь время пришло, потому что времени, возможно, осталось не так уж много. Лалибела не просил сохранить ему жизнь, не просил избавить его от боли, он лишь хотел увидеть пчёлок, и не столько даже увидеть, сколько почувствовать радость их присутствия.

Тут и случилось чудо — долгожданное, невероятное и нисколько не удивительное, потому что оно было неизбежным. Лалибела почувствовал, что его окутало золотистое сияние. Очередной удар кнута принёс обычную боль. Это была сильная боль, но обычная, реальная, не наполняющая голову пожаром, такая, какую вполне возможно было терпеть. А золотистое сияние переливалось удивительными волнами, потом вдруг рассыпалось на маленькие искорки и опять переливалось, то затухая, то усиливаясь, но не покидая его. Пчёлок вроде бы и не было, и всё–таки это были они — золотистые искорки. Удар сыпался за ударом, каждый из них по–прежнему приносил сильную боль, но от этой боли теперь уже вполне можно было отвлечься и даже позабыть про неё. Душу Лалибелы наполнила тихая небесная радость, и он полностью отдался этой радости. Он теперь понимал, что золотистое сияние это божественная энергия, благодать Божия, как её называют люди. И дело тут вовсе не в пчёлах, Бог может сделать вестниками благодати любое из своих творений — и пчелиный рой, и ангела, и человека, и льва. Тогда, когда он родился, Бог послал к нему благодать призывающую, теперь это была благодать укрепляющая и спасающая тело ради спасения души. А боль напоминала о том, что он всё ещё в мире страданий, хотя ему начало казаться, что он уже не совсем в этом мире. Время вроде бы и не исчезло, но чудесным образом изменило своё течение.

Царь царей приступил к трапезе в третьем часу по полудни. Сегодня был день, которого он ждал много лет. Он наконец избавился от братца Лалибелы, смутные слухи о великой судьбе которого отравили ему юность. Ему, ныне правящему императору, никто не предрекал власть, потому что тут и предрекать было нечего — власть была его по праву рождения. Лалибеле предрекали власть, но что с того? Принц — всего лишь человек, а пчёлы — всего лишь пчёлы. Что могут пчёлы против могущества царя царей? Да, ему, императору, всю жизнь было обидно, что Лалибелу считают отмеченным неким таинственным знаком свыше, а он, кто всегда был вторым человеком в империи, и давно уже стал первым, вроде бы и не отмечен никаким знаком. Но он живой и на троне, и в золотой парче, а Лалибела мёртвый и в подвале, и в кровавых лохмотьях. Таинственные знаки — ничто, корона — всё, и он никому не отдаст корону, и даже Бог не сможет отнять у него власть. Но почему же так тревожно на душе? Наверное, потому что дело ещё не доделано. А почему ему так трудно отдать последнее распоряжение? Превозмогая странный страх, царь царей с трудом выдавил:

— Тело изменника отдать на съедение гиенам.

— Но, ваше величество… изменник всё ещё жив, — холодея от ужаса, сообщил царедворец.

— Почему его перестали бичевать? — глаза повелителя налились кровью.

— Никто не осмелился бы прекратить бичевание без приказа вашего величества. Палачи падают от усталости, к работе приступила уже третья смена, но изменник всё ещё жив.

— Его бичуют шестой час, и он не умер?

— Да. Что прикажет ваше величество?

— Приведите изменника сюда.

Принц Лалибела в окровавленных лохмотьях предстал перед царём царей. Всё его тело было покрыто страшными шрамами, его бичевали на совесть, но он стоял прямо и твёрдо, дышал ровно и по–прежнему улыбался. Тихо, мирно и немного загадочно улыбался. В его улыбке не было высокомерия или чувства превосходства, не было ненависти или злорадства, не было и слишком явной радости, а лишь какое–то непостижимое, неотмирное спокойствие, как будто всё происходящее его не касалось, и ему не было интересно, чем это закончится. Таково, значит, реальное значение таинственного знака свыше. Перед Лалибелой отступила смерть, а ведь перед императором — не отступит, потому что он всего лишь самый обычный император.

Царь царей совершенно растерялся, он не знал, что теперь делать, и вдруг неожиданно для самого себя он сказал слова, которых не было в его душе:

— Прости меня, Лалибела, теперь я знаю, что ты ни в чём не виновен. Ангелы защитили тебя, уберегли от несправедливой смерти. Отныне — ты мой возлюбленный брат. Подайте принцу мантию!

Плечи Лалибелы укрыли шёлковой мантией, его усадили за стол рядом с царём и подавали блюдо за блюдом с изысканными угощениями. Лалибела всё так же едва заметно улыбался, он с достоинством и, казалось даже, с удовольствием ел понемногу со всех блюд и не говорил ни слова. У императора на смену крайней растерянности пришёл полный паралич воли, он был не в себе, словно это его бичевали 6 часов к ряду. В голове стоял туман, он почти ничего не видел и не слышал вокруг себя, вообще утратив способность воспринимать реальность. В таком состоянии, почти ничего не соображая, он прошептал на ухо царедворцу, чтобы тот приправил кубок с вином сильнейшим ядом. Дрожащей рукой он протянул брату кубок с отравой, лицо Лалибелы расплывалось у него перед глазами, но таинственную улыбку он всё же видел хорошо, впрочем не столько видел, сколько осознавал.

Яда в кубке Лалибелы было достаточно для того, чтобы отравить десять слонов. Принц не торопясь осушил кубок до дна, спокойно поставил его на стол, потом прислонился к высокой спинке кресла и медленно закрыл глаза. Лицо его сохраняло совершеннейшую безмятежность, но самый опытный врач не смог бы сейчас обнаружить в Лалибеле ни малейших признаков жизни.