Душой наизнанку - Юлия Мамочева

ПитеРай

Ртутной водицы прыть;Муть мне мила, что мать.Питер — от слова «пить»:Стынь из горла хлебать.

Ею наполнишь грудь —Бодро рёбра трещат!Питер — от слова «путь»:Я не могу — назад.

Рёбра — трещат, поют…Питер — от слова «петь»:Тенор — весенний пруд,Меццо — рассветная медь.

Соло — дворцовая соль,Хор — многолицый храм…В городе бродит бемольСквозь вековой бедлам.

Ловится в сети садов,Плачет ручьями нот,Струями обертоновПо мостовым плывёт.

Верный, как гибель дня,Юный, как сэр росы.С Питером мы родня…Северной полосы.

С Питером мы — семья,Неразложимый микс…Он по нутру скамья,Я — подсудимый Икс.

Я, что подсела на драйв,Я, что с огнём сошлась…Город! Ты слишком рай,Пресно-прелестная сласть.

Западно-праздная сеть,Невский паучно-сер.Питер — от слова «петь»;Голос мой, жалко, — сел.

Волость моя — на краю,В очи Сатурн кадит…Питер тоскует по Ю —Той, что была впереди.

Милый, тебе ли к богам?Ты ль — в хоровод планет?Город, храни бедлам!Пой, но не будь отпет.

Я у границы стою,С пеной блажу у рта.Но не бывать в раю:Заперты ворота.

За неделю до совершеннолетия!

Неделя детства делится на доли —На семь дверей; конечная — сим-сим…И я не знаю, что придёт за сим,Но верю: голос мой неугасим,Пока не отпоёт прощальной роли.

В финальных нотах больно много соли:Их не люблю. Роднее — рокот сил.Роднее — ветер, что меня крестил,Бродящую в судьбинно-странном поле.

Пусть этот гром прольётся на поляВ словах — когда раскланиваться будуДалёко за последней из дверей:За гранью детства — той, что жизни грудуОднажды рвёт на «до» и «опосля».Неделя детства!.. Семь весенних дней —В их сменной смерти рассмеётся чудо,На два безбрежья путь один деля.

Допекли

Планета! Что с населеньем твоим творится?Граждане населившие — что творят?Вымерли принцы, царицы, породистые патриции,Всюду — болото, балетно-изысканный блат.

Вымерли госпитальеры и крестоносцы;Римляне, викинги — выпали в тартарары.Время и мне надавало по переносице:Выйди, мол, только не в люди, а из игры.

Блат этот грязен, грозен, как миномёт,По-идиотски идеен, как «Майн кампф».Полые люди выплыли из болот.Дружбой сплетаются, пряча кинжал в рукав.

Вроде бы любят, щедро блюют добром,Пылью — дедовской доблестью — кроют срам.Полые полулюди лезут на трон,Честь обречённая мыкается по углам.

Шар голубой замигренен, багрово болен,Зубы пожаров землю грызут в золу.Дети кидают зиги, понты и школу,Шик исшокировал, заворожил шкалу.

Детям везёт: их везут, коли папа платит;Едут к вершине сидящие на рубле…Ростом (карьерным) гипотенузу катетПерегоняет. Больно родной земле!

Прошлое люди хоронят — к чему хранить?Для охраненья нужна непростая прыть!..Праздник Великой Победы в году однократен:Сели, поздравились, далее принято — пить.

Вытаращились в экраны часочков на пять:Вроде бы граждане, типа душой на Параде…Знаешь, Планета: леди выходят на паперть.В люди выходят — бл……атные такие дяди.

Друг

Поэма

Друг мой — бледен и худ; музыкант, заклинатель нот.У него сапоги за цент и в делах — цейтнот.Он работает грузчиком, может заснуть — с трудом.А по пьяни шумит, как советский аэродром.

Трудодни на износ, так что к вечеру — пар из глаз.Человек-передоз, человек — «проживу-на-раз».Денно пашет по-вольи, а волю возвыл, как волк.Он в той самой юдоли, когда невозможно — в долг.

Точно в круге порочном — батрачит, идёт в кабак,Возвращается к ночи и кормит ничьих собак.Дома холод такой, точно в алкозагуле ТЭЦ;Одинок ты, родной: далеко инвалид-отец.

Пацану двадцать два, но себя он всего изжил.На плечах голова — шею, кажется, заложил.Музыкальные пальцы отвыкли держать смычок.Ну чего, дурачок? Впрок пожить-то, поди, не смог?Стыд грызёт позвоночник, как свежую плоть — рачок.От судьбы — незачёт.

Друг мой беден и тих, по карманам — дуэт банкнот.Друг по-сельски простой или собранный, как синод.Эх, рутина без дна! А бутылка пьянит пургой.…Он зайдёт иногда — мы болтаем часок-другой.

Он зайдет ненадолго — уходит почти в рассвет.Вспоминаем мы город, где наши семнадцать лет,Где друзья — не на миг, где небеснее синева.Где был юным старик, тот, которому двадцать два.

Мы дружили на жизнь, неразлучны, что две руки.Все облазали яблони, улицы, тупики.Я бывал у товарища: помню, как встарь, диван,Где в закатной теплыни из храма подживших ранОткрывал нам отец его — свой боевой Афган.

Чушь пороли порой — не пороли по моде вен.Друг за друга горой, вместе ехали в город Эн.Наши горе-мечты грела славная высота:Я с наукой на ты, он же в музыке — от Христа.

Школьны-годы — со свистом, как пара ночных комет.Он мечтал быть артистом — весь этот десяток лет.Скрипкой — верно, шаманил, молился на нотный стан,До того фортепьянил, что сам становился пьян!..

Он зайдёт иногда — мы болтаем часок-другой.Он уж сила не та, у своих, говорит, изгой.Но не помнишь об этом, как скрипку обнимет сэр:Звук прольётся моментом —не блестя комплиментом,Каменея цементом меж плавленых атмосфер!

Шелестят звуковолны теплее морской волны,Так поют колокольни, так у мамы скворчат блины…Столь иссердно играет — теченьями звукорек,Что Господь замирает, заслыша любимый трэк.

В тот день было душно. Испариной естестваСтелилось по лёгким пузырчатое O2.И, как сообщила бы истовая молва,Дышалось едва.

Вернувшись с работы, я вплыл на седьмой этаж.Возился с ключами. Вошёл — и домой, и в раж.Четыре стакана воды — господа, я ваш:Причина все та ж.

Включил телевизор, упал на свою кровать.Такая жара, что навязло в зубах — жевать.Лежу, как на пляже. В квартире под тридцать пять.Июль, вашу мать.

И тут же — назло — у входной — до мозговых корПротяжное — дзынь! Чертыхаюсь. И — в коридор.По новой — запор. Открываю. «Здорово, Жор!»А ржёт-то в упор!..

Смешлив непривычно. О боже, какая прыть!«Давай, заходи, — говорю. — Поскорее, Вить!»Дремотная жарь атакует советом — взвыть.Но как не впустить?

Сидели мы долго, как встарь — до огней зари.И замерло всё, как морская-фигура-замри.Но что-то не то. «Ты влюбился, держу пари.Витёк, говори!»

Краснеет дружище. Я пячусь, как гордый рак.Плету, как паук, о возвышенном, как дурак.И думаю, дескать, угадывать я мастак.И в горле наждак.

«Ты прав», — отвечает. И ну хохотать навзрыд.С души отлегло — до того развеселый вид.«Ты, Жор, — говорит, — прямо умница с Бейкер-стрит!Вот только небрит.

Она, — повествует, — что ангел у божьих врат.Прекраснее лунных и прочих, дурных, сонат.И мы если на, то она, безусловно — НАД!Из райских пенат.

И стан у принцессы — стройнее, чем нотный стан.И голос у ней — симбиоз мировых сопран.Над Девой не властен насмешливых лет аркан…Она — океан!»

Надтреснутый голос — о, это был не предел!Как выбритый долыса жгучий индейский клич.Из сердца всё то друг мой вытряхнул, чем владел,И выкрикнул в мир: позавидуй и возвеличь!

И так он кричал, как на струнах своих скрипел,И так веселился, что точно — пожди беды.Мне было дремотно, а стало — не по себе,Как после ушата совсем ледяной воды.

Пошло всё по-старому: практика-сон-еда.Диплом и работа, последний учебный год.Витёк забегал да позванивал иногда,На десять минут, ибо время — теперь не ждёт.

Его пару месяцев не было в кабаках,Его не встречали с бутылкою на дворе.Он если не притчей — то прыщем на языкахУ всех злопыхателей выскочил в сентябре.

Пахал-то по-прежнему: днями грузил тюки.И жил-то по кредо: «Батрача, трудись-потей».Но вытравил мат из межфразья до мелюзги,Как чёрную грязь керосином из-под ногтей.

Я много учился — с рассвета и допоздна.Стонал над какою-то суетной ерундой.Слал матери письма и деньги в село. ОнаВ последнюю встречу казалась совсем седой.

Он тоже, должно быть, исправно писал отцу.Да только всё больше Душе, что «в глаза — бальзам».Сонаты — её ослепительному лицу,Сонеты — её обесцвеченным волосам.

Меня засосала воронка учебных дум,Как психоделичность туманистых городов.Витёк забегал. Он одалживал мой костюмИ с нею гулял у клинически Чистых прудов.

Играл ей на скрипке — той самой, из сельских пор.Впервой после армии — жизни в глаза глядел.Ты трубку поднимешь — и сразу: «Послушай, Жор!Я счастлив, и это, мне кажется, — не предел!..»

Четыре часа утра. Бормашинной трельюМозговую мякоть взрезает безумный звонок —Замогильно мобильный.Мне скоро идти на зачёт. Я объят постелью,Вскочивши — запутался в узлище собственных ног…О мой Отче Всесильный!

Я грубо бранюсь. Я ору: «Это ты, Витёк?!»Но мой телефон молчит, как замученный ссыльный.Я снова бранюсь, выражаюсь по форме: «Ты —…!»В ответ — полудьявольский хрип. Веселя, как R.I.P.Я точно оракул: мой друг сквозь какой-то скрипВыдавливает: «Жор, приехал бы. Мне кранты».

И стало морозно. Я, трубку зажав плечом,Влезаю в штаны, по карманам ищу ключи.И тошно под сердцем. «Я буду, я еду… Чёрт!Дружище, ты слышишь? Болтай же, да хоть о чём.Хоть что-нибудь, только — пожалуйста! — не молчи!»

Из вакуумнической зыби меж мной и ним —Моих недогадок и пьяных его недослов —Высвечиваются абрисы ужасов —То злые морщины сквозь клоунски яркий грим.

На улице хрустко и солено, a мороз,Трезвоня, вгрызается в ноздри клыками псов.Скрипит под ногами. Немеют корни волос.По-моему, я позабыл запереть засов.

Дорога кривляется дурою искони,Я трачу на тачку дрянные семьсот рублей.И пальцы выламываю: «Ну же, давай, гони!..» —Кричу черномазому, что за рулём «жигулей».

Квартал, эти два поворота — знаком маршрут.Вываливаюсь в сугроб, сапоги в снегу.«Витёк, много ль дров наломал ты там, чёртов шут?!» —Уже замерзающий, думаю на бегу.

В квартире темно. Приоткрыта входная дверь.И он на полу: недвижим, точно мёртвый зверь.Четыре бутылки; осколки одной — кругом,Я их раскрошил непорвавшимся сапогом.

По кругу же — чёртова дюжина хризантем:Налюбленных, бедных — да брошенных прочь с очейРукой дорогою… Дешёвой. Ты, брат, ничей.Без музы и лира в запое, и лирик — нем.

Ты, брат, обезмочен. Без сил как в соборе — бес.И, словно зарезанный, жить разжелал наотрез.

И в лобное место, молясь, издолбился лбом.Влюбленный, был вволюшку вылюблен ты, поверь…«Ну что же мне делать, проклятый, с тобой теперь?!»Вот вроде бы дом. Да выворочен вверх дном.

Вот вроде бы дом — только выворочен вверх дном;Я вроде бы друг — домосковской еще весны.История эта — о «парне-без-идиом»,О парне без пары — но с перьями из спины.

О парне, который корпел, не роптал, но цвёл,Который судьбину покорно курил взатяг.Он был то ли вол, то ль вконец перевывший волк,Оторванный лист иль поруганный гордый стяг.

То сказка о рыбе, а рыбе не плыть по земле;О птице, забывшей напевы времён — в силках…Вторая глотнёт небес и станет сильней,Для первой — неволюшка смертно скрипит на зубах.

Мой друг был победой — по имени да по судьбе.Мой друг был бедовым — но дал бы такой бедыТы всякому, Боже!.. По роже или под дых,Чтоб сразу воспрянуть, сыскавши силу в себе…

И Виктор сумел. Через щупальца тысячи лет,Что шпротами втиснуты в банку минут пяти,Он выдохнул: «Ё-моё, Жор, это ты? Привет! —И расхохотался: — Когда ты успел зайти?!»

Хрипливо хохочешь! Да хитро глядишь, храбрец!..Он выжил! Как выжал из цедры — цирконии сил.О, марево мира: ведь то был ещё не конец.О, губы погибели: вами ль Витёк голосил?

Ты крепкий, братюнь. Мы с тобою прошли Афган,Горячие земли. По стёклам песка — без сапогПлелись, спотыкаясь. Хлестали года по ногам;Кочевникам, нам,Корчевавшим вспученный срам,Колючим басом кричал то ли чёрт, то ли Бог.

А что он кричал?А чем ободрял он нас,Нагнувшись в чертогах, приставив ладони ко ртуНевидимым рупором? Полно. Бушуй, Фантомас!Внезапно живи. По низам? — Как в последний раз!Тебе не впервой в междузвездье взмывать на лету.

Давай, поднимайся! Хоть с пола, но выше — в пыл!Пай-мальчиком? Нет. Паев — много, ты лучше пой,Играй в переходах, да там, где обычно пил,Да с тех верхотур, о которых мечтал любой.Рутинные Бог отложит дела:«Парнишка меня пленил!»Отец твой ответит (была не была),Что это тебе не впервой.

А сердцем подумает — тем, что стучит ровней,Душой рассмеётся, как рыцари из-под забрал:«Не зря я малому рассказывал о войне,По чести, по совести сына, видать, воспитал!..»И сердцу отцовскому станет светло, Витёк!Ты только играй. Жизнь — она ведь сама игра.Гляди, пять утра. Два часа — и вставать пора.

За окнами верное солнце кровавит восток.

В московской консерватории — под музыку Брамса