The Bestелесность - Юлия Мамочева

Юлия Мамочева

The Bestелесность

За финансовую поддержку проекта автор и издательство выражают сердечную благодарность Евгению Александровичу Луканину

© Мамочева Ю., 2015

© Дементьев А., 2015

© S. Krolick, 2015

© «Геликон Плюс», 2015

Путь к красоте. А. Дементьев

Юлия Мамочева – не новичок в поэзии. У неё вышло несколько сборников, она лауреат престижной Бунинской премии. Её стихи очень искренни, и потому читатель верит ей, когда она говорит о своём родном Петербурге или признаётся в любви к великому прошлому России, через поэтические детали раскрывая её величие и суть. Принимая жизнь такой, какая она есть, Юлия Мамочева находит в ней те прелести и затаённости, которые не то чтобы приукрашивают её, а открывают перед читателями новые грани нашего бытия.

Лирик по призванию и по характеру дарования, Юлия Мамочева нередко обращается к эпическим формам, чтобы полнее раскрыть те события, которые волнуют её и привлекают. Например, стихотворение «Немезида» – лирическое по существу и очень тонкое по художественным деталям в то же время напоминает поэтический рассказ, что дополняет картину происходящего.

А какой замечательный образ Петербурга дан через метафору:

…И вижу, разомлев,Свой Питер, словно бабочка, приколотыйИглой Адмиралтейскою – к земле.

Новая книга Юлии Мамочевой привлекает широтою позиции автора и её глубоким проникновением в наше бытие. Чувствуется, что поэт образован, влюблён в красоту, которую находит вокруг нас, и радуется ей.

«Я удрала бы до Европы-то…»

Я удрала бы до Европы-тоОт народного нервного ропота;Чужестранной натурой тронута,В ней цвела б, от своей схоронясь.

Или падчерицею тропикамПридурнулась бы, мыкаясь робко там.Я б долой!.. Да стипендия пропитаИ на морде не высохла грязь.

Черт дери! Наша сырость – не Сирия;Как скулит земля от бессилия!Я – лицом в неё: подкосили меняТе, с кем сердно делила путь!

Но об этих – молила, просила яУ блаженных голов Василия.Храм бессловствовал – дура спесивая,Я своё продолжала гнуть.

И осмеяна всею Россиею(Бита смехом, как хлыстищем – лошади!)Вновь – на Красной со сраму площади —Зло валилась Руси на грудь.

…Я в Бразилию б иль в Малайзию,Полонезом бы – в ПолинезиюУнеслась. Да – никак! Эх, чёрта с два:Прочно прочь кандалы не дают!..

Ведь сама ж сему безобразиюПрисягнула – его поэзию,Вкус родной чернозёма чёрствогоПолюбила, как чудо чуд.

Бдят тер-Питер и Москоу-сити.Бредит Родина. Рдеет стяг.Други! Ярости не просите:Эх, косите меня! Косите!К небу только не голосите —Мне обещано: вас простят.

Первоснежье

Ты, Россия, насуплена, аки индейский вождь,Бледномастна и скорбнолика, что ваша милость.Я тебе: «Скоро зимушка!..» – ты умиляясь, глумилась:«Дамы и господа, на арене Великий дождь!»

Я, настойчиво: «Деспот! Бессовестный светокрад!»Да с возводом в квадрат, да с проржавленной резью в глотке.Мы – злосчастная троица в этой дырявой лодке,Вместо пса – про запас – ливневой голограммный ряд.

И сплетенья теней – мира жизненное тряпьё,Завывающий город – как наглая псина, борзо.Напряжённо молчим. Только мокрою дробью МорзеЛивень в крыши вбивает двуточья над всеми «ё».

У России в глазах зеленится озерная синь,Слезы гордых княгинь над безвременно спящим князем.Так что хочется падать – с дождём, непременно наземь,И на чёрной земле диффузировать с чёрным инь.

А когда ты зальёшься в неё с головы до пят,И когда прорастут васильки сквозь твои глазницы,Небо скажет: «Привет». Долгожданно заледенится.И прорвётся из губ его ласковый снегопад.

Девочка

Был он любим добрымиДевами с дельными догмами:Теми, что ласковы домрамиДуш, тихострунно чужих.Был он любим белыми(Бренностных благ колыбелями),Только ведь звал их бельмами,Сердцем не будучи лжив.Выбрал-то, бедный, ту,Жесты которой – безумны:Поцеловала – и привкус сутки во ртуГусто-солёный, как если б дала в зубы.Переглянулись – и, как говорится, беда:Карее буйство в глазоньки парню вылилось…В жизнь её он вошёл, словно в Иордан,А саму – неосмысленно, словно дар,Возлюбил. За вредность, за недовыверенность.За руку брал – круговертью неслось естество,Ночь в животе розовела в разрывах звёздных…Эту – любил, как не смел бы – себя самого;Так, как не женщину любят, но воздух;Так, что неведомой, жгуче-пунцовою силою,Пальцы из разу в раз наливались, пульсируя,Искру свиданья на нить судьбы нанизавВ полусвятом упоении опьянелом.Так он любил – каждой клеточкой, всяким нервом,Так, что ему и небо не было небом,Если не отражалось в её глазах.Так он любил – как, сказать по правде, не велено;Так, как вовек человечьей не выразишь мимикой…Только она не верила. Нет, не верила.Дескать – доказывай, миленький.Тот горячился. Речи любовные гречневоюКашей горчили в нёбо, с слюною смешиваясь…Ими давился он. Сплёвывал полупрожёванными.Скручивался кручиной нерассекреченною,Милую клял за смышлёную полунасмешливость,Нежно, ненужно – жалеем чужими жёнами.Лживо иль живо жалеем чьими-то вдовами,Жизнью швыряем по графику функции синуса —Пил валидол он, захлёбывался доводами:Доказать силился.Силился-силился, плюнул… Да сгрёб в объятияСчастье своё, неизбывное, как проклятие.Сгрёб и прижал к ревущей в груди круговертиЗлую свою, свою вредную-в-мятой-майке.Так, что она начала немножко верить. ИСразу с чего-тосталанемножкомаленькой.Так, что сквозь небов глазах её – эка невидаль! —Сразу откуда-то глянула дерзкая детскость,Так, что затихли все эти лишние «дескать»…Странно: в окне расцвелотакое женебо.

Сорванец

Под небом задремать мечтал бы каждый…Моя постель – опавшая листва.Я сорванец, в котором жив пока чтоВсесильный дух святого озорства!..Лежу в саду, волненьем трав овеянныйДа тишью ласковой, чей сумрак так знаком;Пред сладким сном, своим созвездьям вверенный,Их упиваюсь сладким молоком.Я сорванец. Устав от пыльных комнат,От духоты рутинных стен устав,Дышу. Пока опекой ночь покоитИ сахар звёзд мерцает на устах;Покуда вечностью, на семь часов помноженной,Истома благостная плоть не начинит…Коль вдруг очнусь – ещё впотьмах, встревоженный, —Зажгу Луны спасительный ночникИ снова – в сон. Нырну, как в небо – жаворонок.Умру, чтобы воскреснуть на заре:Её хлебнуть трепещущими жабрамиИ раствориться в жидком янтареВосхода, раззадоренного зарева,Которого никто не опроверг…Лежу в саду с закрытыми глазами.Читаю звёзды по изнанке век.

«Я иду по проспекту, мой Питер совсем погас…»

Я иду по проспекту, мой Питер совсем погас.Как Пегас, углекислый газ в темноту – из губ.Над каналом алеет калиной накровный Спас,Он мозаично ряб и межзвёзден, что Божий гласИли радостный вальс из глубин оркестровых труб.

В филармонии где-то клонируют гиперзвук,От дневной оживает обыденности Эрмитаж.На Руси минус энное – градусов, птиц – на юг:Милый друг, это «вдруг» – обессмерченный временем круг,Неизбывный, как смена сезонов и мой этаж.

Бунт

Город проснулся и вяло курил, выворотив роток. Городу холодно: бедный, продрог, верно, до костяка. По капиллярам хрустящих дорог жиденький кривоток сонного транспорта утро торил первостью марш-броска. Город спросонья трубил хрипотком: «Боже, какая рань!» Гордый, он тщетно таращился ввысь, милости не прося: скоро народа роящийся ком тошно забьёт гортань; месивом будет на улицах выть, тесный, как рыбий косяк. Будет народ подниматься волной с тонким амбре гнильцы; жадно гудеть, точно дьявольский рой: улей – да иже в нём. Бурно загрохает бранная дробь, дружное: «Все подлецы!»

Город похож на огромный гроб. Люд погребён живьём.

Солнце плеснуло свет, как елей, греть не желая рать. В сердце столичное целит лучи тысячей смертных жал. Город был грешен, как всё на земле: начал паниковать;

Волею тысячи первопричин голос его дрожал. Вот уже впрямь из-под чёрных забрал стали блажить в толпе, всякий желал – да побольше! – добра и потому хрипел. Самый поток непрерывно орал в пёструю светотень. Всех обличая – от древних пра до нерождённых детей. Буйно разил, продолжая стращать, люд городскую суть, как перегаром разит перебор, вымученно плакуч. Это безумие можно понять было бы как-нибудь: хочется золота: если не гор, то уж как минимум куч.