The Bestелесность - Юлия Мамочева

Только не видели корня идей жертвы живой толпы: золото есть продолжение зол, есть порожденье зла. Город мутило от массы людей. Люди были слепы. Плыли по-рыбьи на низменный зов, коим корысть звала. И, разливаясь, дурная напасть всюду всплывала вверх; и, разгораясь, народная голь всё обращала в прах: голь упрекала никчёмную власть и продавцов утех и, не смирея, винила глагол в самых смертельных грехах. Если бы кто-нибудь по тормозам в этот ударил день! Если бы кто-нибудь только вскричал: «Люди! Начнем с себя!..»

Этого некому было сказать. Горло своё теребя,Город давился началом начал конченых всех идей.

Гитарная прелюдия

На гитаре впервые – взрезало неожиданно,С милосердием скальпеля с пальцев силу скобля.Ворожи давай! Выжжены все миражи давно!Мол, в созвездия скатывай эти – от си до ля.

Ах, гитара моя! Странным шествием шестиструновымПрошерстила я вас по пространно шальной оси…Ну же, сильная, спойте! Любите меня, как сестру!.. Но выПредпочли припечатать промученным до-фа-си.Ах, какая же, деточка, всё-таки горе-игрунья вы:Непонятней настырности вашинской лишь фарси!..

Пульс струится по струнам, отплясывая по-скрипковому,Рассыпаясь в молекулы славно обильных мук.Пальцам жарко на кончиках самых, как от постскриптумаБлаговестного – к чёрно трагическому письму.

Где же я: на орлиной скале ль, на коралловом рифе ль;В звуковолнах плыву ли, привольностью развалясь?..Богомольем бемольным таинственно веет от вас…Я ласкаю ваш гриф, точно в точку наточенный грифель,Чтоб искусство рождать, над искусником чувствуя власть,

Шестиструнье сжимаю, вгоняя металл – в подкожье,Рвётся кокон и куколка. Как колокольный гул,Из гитарной груди проливается нега Божья,Словно солнечный сок на проснеженную тайгу…

Межстоличный романс

И снова перрон: получас полугодом тянется.В каждом всполохе сердца гудит орудийный залп.Я устало вхожу, как святая безродная странница,В ожидальную – как в переполненный зрительный зал.

И народом продрогшим она, бедолага, давится.И народ, обезличенный в серо-живой толпе,Пьёт шампанское под новогодье за доброе здравьицеИ мечтает о соло уютной тени купе.

Кто-то съёжился дрёмою: всякий – на свой манер, ноВ неуклюжих объятьях вокзальных перипетий…У меня перспектива – плацкарт, что весьма партерно,И спектакль длиною в десяток часов пути.

Мой состав растянулся линейкою кордебалета;Застывает над ним, расклубясь, паровозный вздох…И клеймом почернелым на розовой плоти билетаЯ читаю судьбу по названиям городов.

Молитва – Георгию

Я могла б сейчас накурить ванили – кучерявые, знаешь ли, облака. Я могла б вскричать, что меня избили, ведь на вид похоже наверняка. Я могу придумать мильон историй, что мильон терзаний, от «а» до «я». Дескать, «дай мне силы, Святой Егорий, ибо в каплю сжалась на дне – моя. Подари, родимый, как в санаторий, мне ночной – до рая, ну в те края».

Ты помог бы точно несчастной дуре. Ты б на море выслал Сторукий Рок. И в натуре – всяческой диктатуре дал совет раскланяться под шумок. И лазурь от грохота гневобури породила б манны святой творог. Только он сродни дорогой микстуре, что так часто – в горло, так редко – впрок.

Ты же знаешь, лбом не долблю я пола и осанню редко по небесам. Для меня всё поле – дешевле гола; но такого, что забиваешь сам. Для меня всё поле дешевле пули, если «дело право, и враг разбит»: точно сэру Полу (при всем разгуле) Пол-Земли – той комнаты в Ливерпуле, где рождался первый битловский бит.

Мы с тобой друзья; а вруны да воры пусть тасуют сами все «да» и «нет». Я довольно редко хожу в соборы, потому что нравится – тет-а-тет. Я глупее многих, я многих хуже и порою барствую, как в бреду. Но лишь я, и только, и точка, друже, – по дороге этой к тебе бреду. И ко мне ты можешь зайти на ужин, хоть резвятся черти в моём пруду.

Я могла молить бы тебя о счастье, на века исполненном в кирпиче. Чтоб рвалось ключом, веселя отчасти. Но вопрос поставлен в ином ключе… Рудиментом станут вопрос – ответ, коль известно сущее наперёд. Мне плясать не лестно – марионеткой, кем бы ни был истинный кукловод. Оттого-то я не желаю силы, кроме той, что бродит уже во мне. Я хочу, чтоб небо меня простило и в обоих смыслах не гнить в вине.

Чайка танцует

Чайка танцует!.. Смотрите: танцует чайка —Там,за кормою,метрах от силыв трёх.Плавно – ловчее, чем вольная половчанка,Пылом – плачевней,чем уличныйскоморох.Белая духом – с лаской отцовской, былиннойПляс свой глядит в голой глади —сквозь вечера:В водах речных, отливающих мокрою глиной —Той, что молчитчеловечьим рукамгончара.Смотришь безвыдохно,взгляд отвести не смея,Плоть искупав искупительной смертью дня,Что остывал, горизонтову кривь кровеня, —Чайка танцует, как самая Саломея;Там, за кормой, на глазах у праздных людей,Прозою взора прозревших для этого танца,С плеском вершит ослепительный пляс святотатцаТа, до которой —лишь пара шаговпо воде.

Потомку

Тише, потомок. Замедли бессмысленный ход.Вчувствуйся в суть. В ленинградски свинцовую высь.Выстрадай сам эти суточки, все девятьсот.Я помогу тебе, ты – не сломаться клянись.

Сможешь представить клубящий снарядный смрад?Видеть голодные глазоньки тех детей?..Вслушайся в воздух: с тобой говорит Ленинград —Голосом, сорванным тысячами смертей!..

Нынче-то свеженько: славься да хорошей;Нежишься сам над Невою, навзрыдно нов…Но не затянутся плотью рубцы траншей,Вырытых прежде – руками моих сынов!..

Сердцебиенье моё – метрономный гулЧёткими точками: Нечет. Молчанье. Чёт.Время играло на нас – и назло врагу.Время дробилось – а нынче оно течёт.

Чувствуешь ли меня? Слышишь ли, милый мой,Ужас, что в мирные годы невыразим?…Я для тебя, коченея, крепчал зимой,Я научился совсем не бояться зим.

…Вечны под пудрою времени рытвины ран.Пульсом по улицам сытым – мои шаги:Я прорастаю из межвековых мембранПамятью внуков – на мёрзлой земле могил.

Я пробиваюсь морщинами площадей,Призраком мужества в людных брожу местах…Помни, потомок: я жив для тебя. Владей!Видь меня – тенью роскошества-на-костях.

Слушай же голос моих индевелых уст!Стой, сколько сможешь. А после, решив уйти,Просто представь себе горько-земельный хрустТех иждивенческих ста двадцати пяти.

Да, засыпая в теплыни своих пенат,Слушай тяжёлую горько блокадную высь…Помни, потомок: с тобой говорил Ленинград.Память о нём сохранить поклянись.

«Спи спокойно под свист метели…»

Спи спокойно под свист метели,Усыпляющей, голубой…Небо цвета промёрзшей гжелиРасстилается над тобой,Накрывает морозной тенью,Колыбельной сводя с ума.Хочешь вырваться? Нет спасенья —Всюду ночь. И зима, зима…Вот уже, оплетённый дымкой,Мир затих, молчаливо строг…Только бродит сон невидимкойПо узорам пустых дорог.Спит Земля, не ища возмездья,Ветра слыша гудящий хрип.А над нею плывут созвездьяКосяками священных рыб.

Немезида

это стихотворение о скульптуре Немезиды, дочери богини Ночи, выполненной итальянским мастером А. Тарсия, я посвящаю людям, мужественно сохранившим красоту Летнего сада в годы страшной блокады Ленинграда, в частности Г. А. Симонсону

Старый сад не исчез из вида,Он не скрылся, заснув, из глаз…Отчего ты грустна, Немезида,Будто смертный предвидя час?

Стали дни по зиме короче…Так зачем же теперь, впотьмах,Ты, дитя итальянской Ночи,В ленинградских молчишь слезах?

Серебрит драгоценный инейКоролевских дубов резьбу,И лежишь ты, моя богиня,В деревянном лежишь гробу.

Припорошена снегом тога,Пальцы стиснули лавра цвет…Не гляди с укоризной строго —Ведь иного спасенья нет!

Гром бомбёжек – твоя панихида,Вместо лиры поёт снаряд.Но не гневайся, Немезида:Отстоит тебя русский град!

За садовой чудной оградкойОн живёт – не погиб, не пал!Стала ты его ленинградкой,Он тебе пантеоном стал.

Рвут зенитки. Под эти звукиЗимний Летний свой сон хранит,И промёрзшие чьи-то рукиГладят мрамор твоих ланит.

Кто-то хрипло читает «Отче»,Хороня, точно клад – в скале,Божество итальянской ночи —В подсолённой от слёз земле.

Но не надо могилы бояться:Не пройдёт и десятка лет —Из траншеи номер семнадцатьВыйдешь снова на белый свет,

И сквозь кружево стройных линийТы победе – живой и сладкой —Улыбнёшься – зарёй, богинейИ расплачешься… ленинградкой.

Мистическая баллада о небезвозвратно почившем господине Дне и последствиях его успения