Трава была зеленее, или Писатели о своем детстве - Андрей Георгиевич Битов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Смирившись с тем, что броситься вон из кафе, домой, к зеркалу, сразу не получится, я терпеливо ждала, пока папа доест свое мороженое и даст сигнал к началу красивой жизни. Но тот, как нарочно, медлил, периодически отодвигал от себя алюминиевую креманку и в деталях описывал восторг, который испытал, став обладателем двухколесного велосипеда. «Ты не поверишь, Танька! — убеждал он меня. — Вот я, взрослый мужик, и у меня уже вторая по счету машина, но такого счастья, как тогда, в детстве, я никогда больше не испытывал. Ну… может быть, когда ты родилась», — неожиданно смутился он и замолчал.
— Очень даже поверю, — заверила его я и на ощупь приоткрыла заветную коробочку, обнаружив под крышкой шелковистую поверхность теней.
— Правда? — воспрял духом папа, которому, видимо, очень хотелось поделиться своими детскими впечатлениями.
— Правда, — старательно закивала я и потерла указательным пальцем выпуклый кругляшок.
Папе ответ понравился, и он предложил еще по мороженому.
— Не хочу, давай сам.
— А я хочу. Никогда не мог наесться вдоволь: сначала не давали, а потом — расхотелось. Могу же позволить?
— Конечно, можешь, — подтвердила я и, сделав вид, что заинтересовалась происходящим за окном, незаметно нанесла пальцем тени на веки. А пока папа делал новый заказ, повторила эту манипуляцию еще два раза. Без зеркала. Оно мне было не нужно. Я видела себя как бы со стороны и точно знала, что становлюсь красавицей. Воображение уверенно вело меня по опасной дороге иллюзий, обещая искреннее восхищение окружающих. И оно не заставило себя долго ждать:
— Господи! — официантка посмотрела на меня с жалостью и непонятно откуда взявшейся брезгливостью. — От горшка — два вершка, а туда же — глаза намалевала. Как лилипут в цирке.
— Разберемся, женщина, — изменился в лице папа, а мне показалось, что хотел он сказать что-то другое: может быть, дура, а может быть, и того хуже.
— Ваш заказ, — официантка с обидой поджала губы и выставила перед папой креманку, до краев наполненную мороженым.
Разумеется, ничего он есть не стал. Просто оставил на столе деньги и протянул мне руку:
— Готова?
Что я могла ему сказать? Конечно, готова.
Домой мы шли молча. Но всякий раз, когда мимо нас пробегала собака или кошка, папа останавливался и пробовал со мной заговорить. Я понимала, так он пытается отвлечь меня от грустных мыслей. Видимо, боялся, что я расплачусь. А я боялась другого. Того, что сейчас нам навстречу попадется кто-нибудь из знакомых и увидит меня, размалеванного лилипута. А Я НЕ ХОТЕЛА БЫТЬ ЛИЛИПУТОМ! Я ХОТЕЛА БЫТЬ КРАСАВИЦЕЙ. И чтобы вновь стать ею, тайком от папы стирала с век остатки сентябрьского неба. А он думал, что я смахиваю с глаз слезы, и мрачнел с каждой минутой все больше и больше.
Дверь нам открыла мама:
— Удачно?
— Вполне, — бодрясь изо всех сил, ответила ей я и протянула коробочку: — Это тебе.
— Мне? — растерялась мама и, разглядев надпись, взвизгнула, как девчонка: — Это же «POLLENA»!
— «POLLENA», — со знанием дела подтвердила я и искоса посмотрела на отца.
— Я не имею к этому никакого отношения, — проворчал папа. — Это все Танька.
— Нельзя было не воспользоваться такой возможностью. Это же дефицит, — ввернула я кодовое слово и проскользнула в ванную.
— Дефицит, — выдохнула мне вслед мама, а я даже не обернулась. Чего я там не видела? Как она красится?
Мария Метлицкая
Месть
Верка ревела. Ревела громко, с надрывом. Жалко ее было ужасно! Вот ведь трагедия — отец ушел из семьи. А семья была замечательная! Можно сказать, показательная семья. Но — была…
Зимой Стрешневы ходили на лыжах — садились на электричку и ехали в лес. Были тогда поезда «Здоровья» — хорошая штука! В воскресенье, на перроне Белорусского вокзала, собирались спортивные семьи. Поезд «Здоровья» отвозил их на какую-нибудь недалекую станцию, и все лыжники дружной гурьбой вываливались из вагона. Бежали в лес — прекрасный, зимний, с множеством рыжих белок, густых елей, обсыпанных снегом. А вечером, часов в пять, поезд народ забирал.
С собой брали рюкзаки с бутербродами и термосы — перекусить на привале. Точнее, на пеньке.
Меня тоже прихватывали, и мама моя была счастлива: неспортивная дщерь целый день на природе, на морозном здоровом воздухе.
Летом Веркина семья уезжала в деревню, причем своего дома у Стрешневых не было. Просто садились в поезд и ехали, куда глядят глаза. Выходили на симпатичном полустанке и шли по разбитой и пыльной дороге в деревню. Снимали у незнакомой бабули сарай или комнату и жили себе припеваючи месяц. Так и называли это мероприятие — «Месяц в деревне».
Бегали на речку, ловили рыбу, купались, собирали грибы, сушили их на хозяйской печке и снова были счастливы. Ходили и в байдарочные походы — Карелия, Судогда, Сура, Чусовая. Жили в палатках, пели под гитару бардовские песни. На гитаре играл Веркин отец.
Я им немного завидовала: мои родители не ходили в походы, не жили в палатках, не уезжали в глухую деревню. Мама любила комфорт и горячую воду. Наши отпуска проходили в пансионатах, санаториях и в гостиницах Ялты и Сочи.
Но случилось, что Веркин отец загулял… Точнее так: Веркин отец влюбился. Загулять он не мог — совесть не позволяла. А вот влюбиться способны и совестливые.
Он ушел, объявив жене Тане, Веркиной матери, что полюбил. Обманывать ее больше не в силах, потому, что это нечестно. И ТУ женщину, новую любовь, тоже не может обманывать, потому что любит ее и все такое.
И Веркина мать, тетя Таня, слегла. Просто легла на кровать и не вставала. Лежала с открытыми глазами и, не мигая, смотрела в потолок. Который, кстати, совсем недавно побелил ее неверный, коварный муж.
Тетя Таня была похожа на мумию: застывшая маска лица, и никакого движения. Она не ела, не пила и не ходила в туалет. В общем, она умирала. Лицо ее пожелтело, нос заострился. Кошмарное зрелище…
Верка трясла ее за плечи, поливала холодной водой и рыдала, рыдала…
Слушать это было невыносимо: «Мамочка! Не оставляй меня! Я тебя умоляю!»
Тетя Таня пролежала пять дней и ночей. А потом вдруг встала и пошла в ванную. Открыла кран, набрала полную ванну воды, побросала туда все грязное белье, которое накопилось, и, сев на край ванны, начала его ожесточенно стирать.
Верка была в абсолютной панике, кричала
