Лестница. Плывун: Петербургские повести. - Александр Житинский

Наш герой повернулся набок и встретился взглядом с Толиком, который, высунувшись из-за спины Наденьки, блестел глазами и явно готовился заговорить.

— Это уже ночь? — спросил он шепотом.

— Нет, это уже утро, — ответил Пирошников.

Кладовая

И на самом деле, было уже воскресное утро. Незаметное, правда, темно-серое и мутное, но утро без всякого сомнения.

Толик, соблюдая максимальную осторожность, перешагнул через Наденьку, влез в тапочки и в пижамке подошел к Пирошникову, который, приподнявшись на локте, с интересом на него поглядывал.

— Пошли, — пригласил Толик, дотрагиваясь до молодого человека.

Пирошников послушно поднялся, взял Толика за руку и вышел с ним в коридор. Проснулась ли Наденька, остается загадкой. Обычно матери чутко реагируют на пробуждение ребенка, однако Наденька осталась лежать, не открывая глаз. Кажется мне все-таки, что она не спала.

Наш герой, не спрашивая Толика, повел его прямехонько в туалет, ибо ничего другого предположить не мог. Мальчик глянул на Пирошникова с некоторым удивлением, но все ж таки скрылся за дверью, чтобы через секунду выйти.

— Уже? — спросил Пирошников.

— Угу, — ответил Толик и потянул нашего героя в кухню.

В полумраке кухни раздавалось посапывание старушки Анны Кондратьевны, спавшей на своем сундучке, да глухо урчал соседкин холодильник. Толик медленно обошел помещение, знакомясь с обстановкой и внимательно все разглядывая. Молодой человек двигался за ним на цыпочках. Старушка шумно вздохнула во сне и проговорила свое «о господи!»— видимо, участвуя в каком-то сновидении. Осмотрев кухню, Толик направился в коридор, где горел свет, и раскрыл дверь в комнату Ларисы Павловны. Комната за ночь утихомирилась и привела свой пол в горизонтальное положение. Соседка спала на тахте, укрытая желтым одеялом и возвышаясь под ним, как песчаная дюна. Георгий Романович отсутствовал, лишь на журнальном столике лежала его черная перчатка, сжимавшая пустую бутылку вина. К сожалению, это все, что осталось от Старицкого в нашем повествовании.

— Толик, туда нельзя! — строго сказал Владимир, и Толик прикрыл дверь.

Была подвергнута осмотру и мастерская, куда наши молодые герои зашли на минуту, причем Пирошников сразу же обнаружил наличие третьей статуи, прибавившейся к первым двум. Однако это его уже не смутило. Следы ночного веселья выглядели жалко. Дядюшка спал на стульях, составленных в ряд, а гости располагались на раскладушках. Храп доносился с двух сторон: от дядюшки и от Кирилла, который лежал на спине, положив руки на живот.

— Они как мертвые, — прошептал Толик, и наш герой согласился, хотя храпящие мертвецы — это будет почище обыкновенных мертвых.

— Ничего интересного, — разочарованно сказал Толик. — А где же мы будем играть?

Они пошли по коридору обратно, и тут мальчик заметил дверь в кладовку, куда немедленно сунул нос. Из кладовки пахнуло непривычным смолистым запахом. Толик юркнул в дверь, и Пирошников последовал за ним в полную темноту. В кладовке оказалось просторно, пахло морем, смолой, слышался даже плеск волны и шуршанье прибрежной гальки, что, впрочем, вполне могло оказаться и галлюцинацией. Наш герой пошарил по стене рядом с дверью и нашел выключатель. Раздался щелчок, и над головами Владимира и Толика зажегся фонарь, обернутый в редкую проволочную сетку и светивший голубым светом.

Пирошников прикрыл дверь в коридор и окунулся в новый мир, существовавший, оказывается, в квартире совсем под боком, но до сих пор неведомый.

Глухая каморка имела вид капитанской каюты, в которой видимо-невидимо было всяческих предметов, заставивших наших героев сладко зажмуриться и сразу обо всем забыть. Прежде всего бросился в глаза иллюминатор с толстым двойным стеклом, за которым, как это ни удивительно, покачивалось море, удаленное, точно в подзорной трубе, если смотреть в нее с широкого конца. Под иллюминатором находился штурвал, плотно сидящий на медной оси с блестящей шишечкой на конце и расходящимися от нее тонкими деревянными лучами. Тяжелый прямоугольный обод штурвала, перехваченный железом, был утыкан рукоятками, отполированными ладонями рулевых, а сверху по нему шла вырезанная полукругом надпись по латыни: beati possidentes, что означает, к сведению: «счастливы обладающие».

Справа от штурвала находился компас с покрытым потрескавшейся и частью соскочившей эмалью кругом указателя, на котором нанесены были многочисленные деления. И труба, подзорная труба, конечно же, тоже лежала на специальной полочке под компасом, сохраняя след капитанской руки на кожаной черной обивке. Тут же висело на крючке никелированное сооруженьице, по всей видимости, секстант, с двумя крохотными зеркальцами, укрепленными на нем странным образом.

По левую от штурвала сторону торчала изогнутая и расширяющаяся на конце труба, смотревшая на наших героев весьма требовательно, точно ожидая приказа, который вот сейчас должен провалиться в нее — какой-нибудь «малый вперед» или «поднять пар» — и тогда корабль тяжело и послушно выполнит команду.

И наконец, боковые стены каюты состояли из полок, на которых стояли в беспорядке книги, разумеется, старинные, сложены были карты в трубках, причем одна из карт свисала с полки, открывая незнакомые контуры материков, лишь отдаленно напоминающие их истинные очертания.

Нечего и говорить, что Толик сразу шагнул к штурвалу и, расставив ноги, впился в него мертвой хваткой. Пирошников встал позади и взял подзорную трубу.

— Куда поплывем? — спросил он суровым голосом.

— На Северный полюс, — немедленно ответил Толик тоже серьезно, точно плавания по морям были ему не в новинку. Он легонько повернул штурвал влево, и картина в иллюминаторе поползла вправо, не показывая, однако, ничего существенно нового.

— Кто будет капитан? — спросил Толик.

— Ты, — великодушно предложил молодой человек.

Мальчик подумал и отказался.

— Ты будешь капитан, а я буду матрос. Ты больше.

— Хорошо, — сказал Пирошников и крикнул в пасть трубы: — Всем по местам! С якоря сниматься!

Пол под ногами наших героев вздрогнул и покачнулся. Сквозь стены каюты проникли внутрь свистки боцманских дудок и топот ног бегущих матросов. Море в иллюминаторе сначала медленно, а потом все быстрей и быстрей устремилось навстречу, накатываясь бесконечной чередой волн. Вздрогнул и пополз эмалированный кружок компаса, вращаясь внутри другого кружка, а из согнутой трубки внезапно раздался хриплый бас:

— Якорь поднят, сэр!

— Отдать швартовы! — радостно крикнул Пирошников, и Толик в восторге подхватил: — Отдать швартовку!

О воображение! О божественное и дерзкое мальчишеское воображение! Что бы мы значили без тебя? Ты даришь нам временами и как бы походя царственные подарки: далекую жизнь, необитаемый остров, несбывшуюся любовь. Ты разыгрываешь целые спектакли в гениальной постановке случая, ты таинственно и прихотливо, ты посещаешь смелых и делаешь их обладающими. Не аргументами доказываешь ты свою правоту, а картинами, и твой обман в тысячу раз правдивей реальности, потому что осенен свободой.

А на экране иллюминатора между тем показались айсберги, тающие под солнцем и изрезанные струями воды по бокам. Нашим героям пришлось быть внимательными, чтобы избежать столкновения, и Толик, повинуясь приказам капитана, крутил штурвал, а лицо его побелело от напряжения и сделалось неподвижным и неприступным.

Он вывернул штурвал вправо до отказа, и стена айсберга сдвинулась вбок и пропала из поля зрения, а на ее месте возникла новая картина. Теперь путешественникам открылась другая стена, состоящая из белых кафельных плиток, на которых был укреплен крючок с висевшим на нем оранжевым махровым полотенцем. Изображение поплыло дальше и обнаружило обнаженную по пояс соседку Ларису Павловну, белеющую, как айсберг, которая склонилась над умывальником и плескала себе в лицо пригоршнями воды. Вот так номер!

Очевидно, иллюминатор каким-то образом выходил в ванную комнату квартиры, где и застал Ларису Павловну в виде, непригодном для обозрения.

— Лево руля! — испуганно крикнул Пирошников, и соседка исчезла, но зато снова голубой грудью надвинулся айсберг.

— Правее! — приказал наш герой. Толик исполнил приказ, и корабль каким-то чудом проскочил между айсбергом и соседкой по узенькой полоске воды.

Толик, к счастью, не обратил ни малейшего внимания на этот эпизод. Он повернул голову к Пирошникову, и молодой человек увидел его глаза. Темные и сидящие далеко друг от друга, эти глаза уже не излучали неприязни, но светились каким-то детским вдохновением и ожиданием немедленного счастья.