Разделенный человек - Олаф Степлдон

даже любил. Думаю, и он по-своему меня любил, против собственной воли. И все же преграда между нами сохранялась, даже когда мы мирно сотрудничали. Беда в том, что он с гордостью признавал себя фанатиком, гордился своим макиавеллизмом. Право, он представляется мне этаким извращенным святым, который принуждает себя быть жестоким и беспощадным, быть демагогом. Он начал с заявления, что я едва не убедил его изменить точку зрения и выступить на моей стороне (под крики «Ура!»). Но его, продолжал он, спас холодный рассудок. Затем он перебрал мою речь пункт за пунктом, каждую мысль перетолковывая превратно и искусно обращая против меня цитаты из Маркса. Мало-помалу он подвел к тому, что такой оторванный от действительности идеализм идет во вред революции, и наговорил много книжной чепухи (в которую, несомненно, сам верил), доказывая мои сексуальные «отклонения» и мой буржуазный либерализм и что я вольно или невольно выступаю на стороне реакции. Когда он сел, гул в зале звучал в его пользу. Выступали и другие, за и против, но видно было, что мои сторонники разбиты. Когда пришла моя очередь отвечать, я не мог перекричать шума. Все равно что разговаривать с толпой возбужденных шимпанзе.

– Не понимаю, – заметил я, – почему это заставило тебя усомниться в своей позиции, в своих основаниях.

Виктор долго молчал. Заговорила Мэгги:

– Бедняжка счел себя проигравшим, а ему редко приходилось проигрывать, для него это совсем новый опыт. Вот он и решил, будто что-то с ним неладно, раз он не мог расшевелить толпу впадающих в спячку.

Снова заговорил Виктор:

– Все это здорово меня подкосило. Я смертельно устал, стал сонным и чувствовал, что сыт по горло. Я даже задумался: может, я и в самом деле безумный идеалист, а подсознательно стремлюсь упрочить свое положение в статус-кво. К тому же я вдруг ощутил укол раненой гордости, а я прекрасно знал, что личное тщеславие, пусть самое мимолетное, опасный признак пробуждающегося Чурбана. Пора было бежать к Мэгги за помощью.

Мэгги подхватила:

– Я отправила его чинить сломанный стул, потом окапывать деревья в саду, пока к нему не вернулось чувство равновесия.

– Да, – сказал Виктор, – но факт оставался фактом. Я совершенно не сумел укрепить тех людей против опасного упрощения партийных идей. Я почувствовал, что совершенно неправильно понимаю пружину человеческих поступков. Мне представлялось, что стоит заставить людей понять, что есть добро, они непременно его пожелают, как желали люди, слушая мою речь. Но я, видимо, недооценил власти действительного зла овладеть ими и сделать слепыми к увиденному добру. Конечно, я не отожествляю догматичного коммунизма со злой волей. Зачастую его главный мотив – добрая воля. К сожалению, злая воля в нас часто способна использовать добрую волю в собственных целях, обращая ее ко злу без нашего ведома. Например, в моем оппоненте-коммунисте, или в Чурбане. Я допускаю, что вся разница между мною и Чурбаном в том, что я яснее вижу и потому разумнее желаю. Конечно, в некотором смысле я понимаю, что это просто бунт примитивной воли против воли развитой; или бунт извращенной воли, одержимой примитивными целями, против более просвещенной; или бунт спящего «я» против бодрствующего; или бунт невозрожденного духа против появления дваждырожденного духа. Но все это – метафоры. Что затемняет наше зрение и извращает волю? В моем случае, кажется, некая вполне реальная сила лишает Чурбана истинного зрения, и Мэгги, удерживая в узде Чурбана, борется с чем-то большим, чем простая слепота. – Он помолчал, но не успел я придумать, что сказать, продолжил: – Так что, как видишь, я отказался от политического действия ради решения фундаментальной задачи. Иначе я принес бы больше вреда, чем пользы.

Виктор дочинил утюг и стал убирать инструменты. Когда он вышел из комнаты, я заметил, что руки Мэгги праздно лежат на коленях, что она широко раскрытыми блестящими глазами уставилась на холодный камин. Я смутился, подумав, что она готова расплакаться. Мне не хотелось ее расспрашивать, но в свете будущих событий считаю нужным упомянуть этот маленький эпизод. Мэгги резко поднялась и вышла, сказав, что все мы заслужили по чашке чая.

Пока я обдумывал рассказ Виктора, тот вернулся и сел в кресло. Я заметил, что в Мэгги он, должно быть, нашел большой источник сил. Он тихо ответил:

– Я не могу без нее жить. Не могу. Без нее я умру или, вернее, навсегда умру в Чурбане.

Я возразил, что, как-никак, он бывал собой и до встречи с Мэгги.

– Да, – признал он. – Те первые вспышки пробуждения случались сами и действительно нарастали по мере того, как я становился крепче. Но сейчас… ну, я стал задумываться, не сослужит ли старение службу Чурбану. – Он вдруг обратил ко мне серьезное лицо и добавил: – Я о Мэгги тревожусь. Конечно, я всегда ужасно заботился о своем настоящем «я», но теперь думаю не о себе. Я очень волнуюсь за Мэгги. В какой яме она окажется, если Чурбан навсегда возьмет верх! И в каком отчаянии будет из-за меня! Меня эта мысль иногда приводит в ужас (и сам этот ужас показывает, что я не вполне бодрствую). И все же я знаю, что был прав, связав себя с ней. Так следует жить нам обоим. И еще одно. Конечно, для нас обоих прекрасно, что она умеет спасать меня от Чурбана, и хорошо, что мы так нужны друг другу и что один так оживляет другого, но плохо, что самое наше существование зависит от этого другого. Ради нас обоих я должен научиться стоять на собственных ногах.

В этот момент вернулась Мэгги с чайным подносом.

Оглядев его, Виктор с нарочитым оксфордским выговором воскликнул:

– Официантка, это магазинный пирог! Я пожалуюсь управляющему, и вас уволят!

Мэгги расхохоталась.

– Жалуйтесь на здоровье, сэр, – огрызнулась она, в свою очередь подчеркивая простонародный говор. – Управляющий – мой муж!

За чаем я вернул разговор к рассказу Виктора и спросил, прояснил ли он свои основания поле стычки с коммунистами.

– Думаю, да, – ответил Виктор. – Конечно, задача в некотором смысле достаточно проста. Что-то делает Чурбана слепым к впечатлениям, для меня совершенно ясным. Но что именно его ослепляет? Какой-то мощный физиологический механизм, вступающий в действие в критические моменты, наподобие рефлекса, разворачивающего глаз в нужном направлении? Если так, найдется ли лекарство, чтобы нарушить это рефлекс и тем уничтожить ущербную личность, оставив одного меня? Или это слишком просто? Тогда найдется ли психологическая метода или техника, приводящая к тому же результату? О лекарствах я расспрашивал, но ничего не добился. Тогда я обратился к мистике востока и запада.

Он помолчал, жуя покупной