Разделенный человек - Олаф Степлдон

Мэгги тоже засмеялась и заметила:

– Бедняга Виктор. У него никогда не хватало моральной твердости на аморальный поступок. Вот и приходится мне каждый раз брать вину на себя, чтобы он действовал с чистой совестью.

Помогала Мэгги и с книгой, которую Виктор начал шесть лет назад. Этот шедевр уже несколько раз переписывался и теперь сильно отличался от чернового наброска, который видел его отец.

– Он, – рассказала Мэгги, – зовет книгу своим полотном, а себя – Пенелопой.

Виктор пояснил:

– Закавыка в том, что я умственно быстро расту и все написанное год назад кажется мне мальчишеством.

Я предложил не таить книгу, а издать как есть, считая промежуточным отчетом.

– Не пойдет, – возразил Виктор. – Надо все оформить и навести блеск, а с тем, что я уже перерос, скучно возиться. К тому же недопеченных книг и без того хватает.

Мэгги, видимо, считала себя обязанной помогать с книгой в двух отношениях. Во-первых, стимулировать Виктора писать и издавать возможно скорее, а во-вторых, заставить его изъясняться простым слогом, чтобы обычные любознательные люди могли проследить мысль без излишних усилий. Однако Виктор, не относивший свое «полотно» ни к образовательной, ни к пропагандистской литературе, а видевший в нем чистое самовыражение, бунтовал в обоих случаях.

– Что ни говори, – с улыбкой возражал он Мэгги, – книга предназначена для людей образованных, а не для деревенских бабок или таких «сливок» провинциального общества, как ты.

Она, пропустив шпильку в свой адрес мимо ушей, обратилась ко мне:

– Он никогда ничего стоящего не опубликует, если я не буду стоять над ним со скалкой. Печатался, правда, в весьма почтенных изданиях для высоколобых – политических и философских. И даже понемногу обретал известность. Но и от таких вещей он давно отказался, говоря, что его идеи еще не выплавились и, прежде чем внушать их другим, нужно разобраться самому. К тому же он не способен вкладывать всего себя в дела такого рода. Пора, мол, ему ухватиться за такое дело, которое потребует полной самоотдачи.

Виктор уверял, что его книга – как раз такое дело.

– Да, – согласилась Мэгги, – в некотором роде, но это как черновой набросок, который постоянно стирают и начинают заново. Для твоего душевного здоровья нужно создать законченное произведение. Иначе ты свалишься мне на руки совсем больным.

Она послала ему долгий обеспокоенный взгляд.

Виктор серьезно ответил:

– Нет, Мэгги, в этой области я сам должен быть себе судьей. Сейчас я в душевном смятении, и нет смысла торопиться в печать, пока я не разберусь в себе. Что до вразумительности для обычного человека, ты всегда уверяла, что ты такая и есть, а тебе не составляет труда уследить за моей мыслью.

– Однако и я, – ответила она, – не могла уследить, пока ты не переписал ее более простым языком. А я, конечно, теперь уже не совсем обычная. Ты меня безнадежно заразил собой. Если бы не это, я бы ни словечка в написанном не поняла.

– На самом деле, – объяснил Виктор, – ты так стараешься уподобиться обыкновенному человеку, что хватаешь через край и изображаешь капризную, упрямую тупицу, что вовсе необыкновенно.

Он сопроводил свои слова любовной улыбкой, и Мэгги ответила тем же.

– На самом деле, – передразнила она, – ты воображаешь, что обычные люди похожи на твоих учеников, но это не так. Они куда глупее, а главное – не желают думать.

Виктор закрыл тему, сказав:

– Как бы то ни было, я пишу не для обычных людей. На их уровень я перехожу (более или менее) на лекциях. А пишу для себя, чтобы навести порядок в мыслях. К сожалению, мысли мои не стоят на месте. Все время появляются новые и заставляют менять все прежние.

Я захотел узнать, о чем пишет Виктор и не согласится ли показать мне рукопись. На это он ответил:

– Отправной точкой был диалектический материализм, но теперь не осталось ни диалектики, ни материализма, разве что в самом пиквиковском понимании.

На мой прямой вопрос, можно ли почитать, он ответил:

– Конечно, если хочешь, только я внесу несколько исправлений.

Ко времени моего отъезда он их еще вносил.

В целом мне не удалось составить отчетливого представления о душевном состоянии Виктора. Он был очень замкнут. Я узнал, что его все сильнее затягивает в политическую деятельность левых и что это уже привело к осложнениям в университете. Он вступил в компартию. В левых журналах он поначалу печатался под псевдонимами, но позже скрытность стала его раздражать, и Виктор стал подписываться настоящим именем: «Вик. Смит». Такая откровенность привела к проблемам с властями. К тому же он неосторожно выражал свои «коммунистические» взгляды на занятиях. Предполагалось, что образование для взрослых не политизировано, беспартийно. Считалось, что оно обучает людей самостоятельно мыслить, а не занимается политической пропагандой. Кое-кто из видных консерваторов города выступил против растраты денег общества на поддержку курсов, где «пестуется марксизм». Потом Виктор несколько раз замешивался в скандальные истории с безработными. Однажды он, например, угощал их компанию в самом дорогом ресторане города. Участвовал он и в беспорядках, случившихся, когда протестующих безработных отказались впустить в ратушу. Виктор был арестован и провел ночь в полицейском участке, но потом его освободили за недостаточностью улик. Мэгги провела ту ночь в жестоком страхе, что потрясение может вызвать к жизни Чурбана. Но Виктор вернулся самим собой и даже в приподнятом настроении. Он сказал:

– Немножко прямого действия бодрит после пустых разговоров.

Результатом всей этой деятельности стало предупреждение от нанимателей, что подобные безрассудства подрывают его авторитет учителя, и если Виктор не даст слова избегать партийной деятельности, ему придется уйти.

Виктор отверг этот ультиматум, чем очень огорчил Мэгги.

Отец его тоже был сильно взволнован. Старый джентльмен поддерживал дружеские, хотя и непостоянные отношения с «новым» сыном. Короткие визиты Виктора в его старый дом проходили в жарких спорах, под которыми неизменно скрывалось взаимное уважение. Однако, когда имя Виктора замелькало в прессе в связи с революционной агитацией, отец попытался утвердить свою родительскую власть. Разумеется, это не удалось, и согласно собственной этике сэру Джеффри ничего не оставалось, как «порвать с мальчишкой» и отказаться видеться с ним впредь. Отец пригрозил лишить сына наследства, однако естественная привязанность в конечном счете победила его политические принципы. Душевный конфликт, вероятно, ускорил удар, от которого скончался старик.

Виктора приводил в отчаяние разрыв с отцом, к которому он питал теплое, хотя и критическое уважение. Первым его побуждением было отказаться от обеспеченного ему небольшого дохода, передав эти деньги на какое-нибудь достойное предприятие, которое отец мог бы одобрить. Однако практичная