Дурная примета - Герберт Нахбар

— Паруса чтобы были вздуты, Фите, а у носа чтобы широкая волна, ну и погода, само собой, должна быть самая лучшая, солнечный чтобы день, и так, знаешь, чтобы было похоже, вроде как господа на яхте прогуливаются. И еще чтобы было видно маленько нашу деревню, и мой дом, и двуглавый конек на крыше, понял? Сделаешь, как говорю, заплачу тебе на целую марку больше, можешь не сомневаться, мое слово верное, — сказал Кочерга.

И вот уж третий день сидит Фите Лассан над картиной. Один бог знает, какая это тяжелая работа, но и прекрасная… Лишней маркой Фите вынужден пожертвовать— слишком далеко от гавани дом Кочерги. Правда, до вчерашнего дня на картине дом стоял у самого мола. С дома Фите и начал писать картину. А уж похож он был — точная копия. Но чем больше смотрел на него Фите, тем больше росло его неудовлетворение. Дома нельзя двигать с места на место, даже на холсте. Это значило бы потерять веру в правоту своего дела. А эта картина должна отличаться от всех, нарисованных ранее Фите Лассаном, которого из-за его увлечения живописью все считают немножко «тронутым». И она будет отличаться, это видно уже сейчас, хотя картина еще не готова. Прежде Фите рисовал с почтовых открыток, хромолитографий или с других образцов. Это первая картина, которую он пишет по своим собственным наблюдениям.

Индиго и немного белил, не слишком много, в меру, и мазок наносить не сразу, а осторожно, но и без излишних колебаний, да, да, вот так, широкой кистью, и вот постепенно начинает светиться вода. Летний день. Видна оконечность мола, вдающаяся в море. Взять на тонкую кисть этой серой с искоркой краски для гранита — нет, серая не годится. Крапинку умбры маленькой кистью или большой кистью, держа ее узкой стороной? Да, это пойдет, это то, что надо, не может быть, чтобы не удалось. Умбра, густая умбра, немного напоминающая тину, которая засыхает на веревках сетей, — умбра, вот что ново в этой картине. Эта краска нашла себе место и в густых тенях, и в прозрачной воде, она и в небе из разведенной пополам с белилами королевской лазури, и в цвете старого дерева «Ильзы», и нежными, совсем нежными штрихами наносит ее Фите Лассан на облака. Кармин с королевской лазурью дают красноватую глину, английская красная присоединяется к коричневой основе парусов. Мачта крепка, но волна у носа пенится далеко не так бурно, как хотелось Кочерге. Ничего не поделаешь, Фите живет своим умом: большая волна не подошла бы ни к спокойствию неба, ни к неопределенной, но все же излучающей свет окраске гранитных глыб, из которых сложен мол. Небо нравится Фите Лассану. Так, именно так сияет оно в погожие летние дни. Небо так лучисто, что хочется броситься в траву и, жуя стебелек, смотреть в его голубизну и радоваться божьему свету.

Да, картина скоро будет готова. Назавтра остаются лишь некоторые тонкости, сегодня уж их не доделать, темнеет, плохо видно. Завтра можно будет разглядеть небольшие неточности, сейчас их скрывают сумерки. Легкий ветерок, «Ильза» выходит под парусами в широкий залив — привычная для глаза картина. Художники из господ будут месяцами сидеть с мольбертом, а не схватят ее так. Нужно видеть это день за днем, сорок лет подряд, нужно самому походить в море под парусами, только тогда твое впечатление будет точным и полным.

Фите Лассан кладет кисть, отступает на несколько шагов — и вдруг ему становится ясно: этой картины Кочерга не получит. Для него будет нарисована другая, похожая. Но не эта. Да она, пожалуй, и не понравится ему. Дом его не уместился, «Ильза» не новенький бот, а старое корыто, какова она и есть в действительности. А Фите Лассану именно это и дорого. И удавшийся летний день. «Отдать ее верзиле было бы слишком жаль…» Итак, решено: жаль отдавать!

Фите Лассан оглядывается вокруг. В комнате широкая кровать, над нею небольшой портрет, написанный маслом, — голова старой женщины. У женщины есть сходство с матерью Фите, давно умершей. Сходство невелико. Старая женщина в зеленом платке иногда является ему во сне. На эту женщину портрет похож, пожалуй, больше, но днем, здесь над кроватью, висит портрет матери.

«Христос с апостолами» — вот что можно, пожалуй, продать, — думает Фите. — Вот и место нашлось картине. А Кочерга получит другую». Фите вдруг чувствует легкое раздражение, он даже не может объяснить себе, чем оно вызвано. Мысль о Кочерге почему-то отнимает радость, вселяет беспокойство и досаду. Фите Лассан садится за стол. Аякс, приблудный пес, до сих пор лениво лежавший у печки, недовольно принюхиваясь к острым запахам красок, поднимается. Он отряхивается, зевает, подходит к хозяину и, положив кудлатую голову на колени Фите, напрашивается на ласку. Фите Лассан машинально гладит собаку. Свет зажигать еще рано. В сумерках можно поразмышлять о всякой всячине, о картинах и книгах — особенно о книгах. Ведь время от времени, хотя и не часто, появляется желание почитать. Не так чтобы подряд всю книгу без отрыва, а просто перевернуть страницу-другую, под настроение. И о будничных событиях в деревне можно поразмышлять в этот час. Сумерки — лучшее время суток в жизни холостого человека. Фите Лассан живет так, как ему нравится. Все равно его считают немного «тронутым»…

«Это была, если подумать, в общем неплохая компания. Кочерге особенно волю не давали. Боцман его при случае осаживал. А Ханнинг для Боцмана хороший партнер. Жаль, что они теперь разбрелись. Ну, а в деревне мало ли что болтают. Уж как все драли глотки, когда ко мне прибился Аякс… Ни у кого нет собаки, только Фите Лассан завел себе дворнягу. Он, наверно, совсем свихнулся, вот что говорили. А какое кому дело? Бог ты мой, как любят судить они обо всем и повсюду совать свой нос. А почему мне и не держать Аякса, если я могу его прокормить?.. С Боцманом, конечно, дело малость сложнее. У Мартина Биша он громче всех проклинал Бюннинга, а угреловов Вильгельм Штрезов можно сказать, что и за людей не считал. И вот тебе здрасьте. Неужто сам не понимает, что так не годится? Как человек говорит, так должен и делать. Хотя… Я вроде тоже подпеваю этим горлодерам? А верно, когда как следует подумаешь, попробуй тут определи, прав Боцман или не прав?»

Фите Лассан прикидывает и так и сяк, но ответа не находит.

«Что завидуют все понемногу, это, пожалуй,