Рыцари былого и грядущего. Том 3 - Сергей Катканов

А их с Арманом до сих пор не вызывали на допрос, и всё ещё не пытали, поэтому им трудно было говорить на равных с братьями, которые уже прошли через нечеловеческую боль. Впрочем, в последнее время никого не пытали, видимо, инквизиторы собрали уже достаточное количество необходимых им показаний. Никто не знал, что будет дальше.

Анри понимал, что успокаивать Армана не надо. Он решил действовать по–другому, часто уединяясь с Ламбером де Туази и рассказывая ему про Армана, про то, как храбро командор вёл себя в плену, как спасал братьев, как только благодаря командору все они смогли бежать, как вместе с де Вилье и де Ла Рошем они переправляли тамплиеров в Потругалию и Арагон, как храбро вместе с Рамоном Са Гардиа де Ливрон защищал тамплиерский Миравет.

Ламбер молча слушал, кивал, улыбался, он смог на многое взглянуть по–другому. Однажды Ламбер ушёл в дальний угол, где в одиночестве сидел Арман, и они о чём–то долго шептались.

Наконец, свершилось. Анри потащили на допрос.

Раньше он думал, что знает, что такое боль, но он не знал. В бою получал раны, в плену открывались язвы — болело очень сильно, но эта боль была отдельной от него, некой посторонней силой, атакующей сознание. Теперь само его сознание стало болью. Боль — это и был он сам.

Он словно оказался внутри огненного шара, полупрозрачного, мерцающего, отделившего его от мира людей. Внутрь этого шара иногда проникали лица, очень похожие на человеческие, кажется, они о чём–то спрашивали его, и он даже понимал смысл этих вопросов, как заворожённый, непрерывно отвечая: «Нет… нет… нет…». Потом он не мог вспомнить вопросов и не мог утверждать, насколько значимы были его упорные отрицания. Бог словно изъял его из этого мира, поместив в огненный шар. Он оставался в сознании, и его сознание стало болью, он и мысли не имел о том, что эту боль можно прекратить по собственному желанию, её нельзя было прекратить, потому что боль не губила его, а спасла.

Потом боль прекратилась, и он с удивлением понял, что без неё — тоже неплохо. Огненный шар потух, но не исчез, а стал непроницаемо чёрным, как самая тёмная ночь.

В своё обычное сознание Анри пришёл уже в подземелье, на гнилой соломе. Теперь ему было по–обыкновенному больно, очень больно. Рядом с собой Анри увидел выступающее из полумрака лицо Армана. Арман ничего не говорил, и Анри тоже ничего не сказал. Это там, внутри огненного шара были вопросы, а здесь — молчание. Здесь надо просто отдаться обычной человеческой боли и пожить с ней некоторое время.

Через сутки боль начала утихать, через двои сутки стала уже вполне терпимой, хотя по–прежнему очень сильной. Анри встал с соломы и, шатаясь, нетвёрдо подошёл к Арману. Даже в полумраке было видно, что командор де Ливрон полностью поседел, а раньше седина лишь слегка серебрила его волосы. И тонкая ирония полностью исчезла из уголков губ Армана, навсегда исчезла, как позже узнал Анри.

— Гуго тоже пытали, — прошептал Арман. — Уволокли вслед за тобой. Так же, как и тебе, вырвали все ногти на пальцах правой руки. Но вы всё выдержали, мои храбрые мальчики.

— Это не я выдержал, мессир. Бог помог. Боль была настолько нечеловеческой, что я при всём желании не смог бы никого предать.

Анри увидел, что по лицу Армана потекли слёзы. Он спросил почти равнодушно:

— Нас будут ещё пытать, мессир?

— Нет, больше не будут. Смысла нет. Показания им больше не нужны. То, что они сделали с Фридрихом, с Гуго, с тобой — это всё ради меня. Теперь моя очередь, впрочем, не удивлюсь, если меня вообще не будут пытать. Всё самое страшное уже произошло. Более изощрённо они не могли бы стереть мою душу в пыль.

— Не думайте о нас, мессир.

— А я и не думаю. Просто у меня сердце разорвалось. Ведь это я подготовил для вас этот ад. Не для себя — для вас. Я — ваш палач.

— Наши грехи — наши палачи. Это и про нас, и про вас.

Арман молча коснулся холодным лбом горячего лба Анри.

Руки Армана привязали к подлокотникам тяжёлого стула. Деловитый монах–доминиканец раскалил на огне стальной прут и прижал его к плечу командора. Приложил без нажима, но держал долго, пока сталь не остыла. Потом подошёл к жаровне, опять раскалил сталь и опять приложил. Потом опять. Всё это палач проделывал с лицом откровенно скучающим, не задавая никаких вопросов. Сделал перерыв, так же не говоря ни слова, а потом начал жечь другое плечо.

Сидевший в кресле напротив господин скорбно наблюдал за тем, как вздуваются жилы на шее командора, как лицо его покрывается испариной, а в уголках закрытых глаз резко пролегают морщины. Дорогая одежда и толстая золотая цепь на шее зрителя без труда позволяли угадать в нём высокопоставленного придворного, а вот лицо отнюдь не напоминало человека, привыкшего блистать при королевском дворе. Его суровое и решительное лицо было одновременно скорбным и немного болезненным, а длинные чёрные волосы и очень смуглый цвет лица сообщали ему выражение несколько даже демоническое. Таков был Гийом де Ногаре — правая рука короля Франции.

Он наблюдал за страданиями тамплиера без тени злорадства, с неким внимательным равнодушием. Наконец, он дал знак палачу удалиться, они остались в комнате вдвоём. Ногаре подошёл к тамплиеру и кинжалом разрезал верёвки, привязывавшие его к креслу. Командор энергично размял пальцы рук и, внимательно посмотрев на королевского советника, прохрипел:

— Ты выглядишь очень уставшим, Гийом.

— Сам знаешь, Арман, в последнее время очень много работы. Грязной и неблагодарной работы… Ты ведь лучше других понимаешь это. Почему мы не вместе, Арман? — вопрос прозвучал очень печально.

— Потому что ты — катар, а я — тамплиер, — прохрипел де Ливрон.

— Да, я катар… А ведь я не верю в катарские бредни. Но моя душа сгорела на костре Монсегюра ещё раньше, чем я родился. Ты представляешь, Арман, я родился с сожженной душёй, — грустно улыбнулся Ногаре. — Но это всё для трубадуров. Ты сейчас можешь говорить о деле, или отложим до завтра?

— Я так долго ждал этой встречи, Гийом, — к тамплиеру понемногу возвращалась способность владеть своим голосом, — до завтра мне не выдержать. Боль очищает сознание, освобождает его от всего ненужного и случайного. Я готов говорить.

— Надеюсь, ты понимаешь, что пытка — не более, чем моя любезность по отношению к тебе, своего рода дань уважения. Я не настолько наивен, чтобы думать будто пытка станет для тебя аргументом.

— К делу. Что ты хочешь?

— Ты не поверишь. Золота. Та золотая пыль, которую мы обнаружили на дне тамплиерских сундуков, нас очень разочаровала. А ведь ты знаешь, где богатства Ордена.

— Мало ли что я знаю. Мне, например, известно, что Сена впадает в море, но разве я могу повернуть её вспять?

— Значит, разговора не будет?

— Ну почему же. Только не надо переоценивать мои возможности. Могу предложить тебе N ливров.

— Неплохо. Впрочем, лишь для начала.

— А что предлагаешь ты?

— Жизнь всем тамплиерам, которые ещё живы.

— Жизнь — это слишком мало. Ты помогаешь тамплиерам сохранить остатки чести, мы помогаем тебе получить остатки казны.

— Мои возможности тоже не надо переоценивать. Что ты хочешь?

— Поможешь тамплиерам организовать достойную защиту на суде?

— Ты смеёшься, Арман? Они сами во всём сознались, эта ваша слякоть, а теперь я сделаю из них достойных людей, способных себя защитить? Может быть, ещё и речь им написать?

— Первое, что ты сделаешь — переведёшь всех нас в достойное помещение. Дворец не нужен. Главное, чтобы было сухо, светло и просторно. Ну и питание, конечно, улучшишь. Второе. Когда к тебе обратится группа тамплиеров с просьбой дать им возможность защищать Орден — не препятствуй. Мы выберем тех, кто будет публично защищать Орден. Если ты сразу же пошлёшь их в костёр, я буду очень разочарован.

— Я пока ещё не король Франции.

— Ну тогда и я — не казначей Ордена.

Ногаре встал и начал медленно расхаживать по комнате. Арман некоторое время внимательно на него смотрел, потом сказал:

— Вы уже добились своей главной задачи. Никакая наша защита не поможет возродить Орден Храма. Ордена больше нет. Никто и никогда не увидит белых плащей ни на улицах Парижа, ни на улицах Иерусалима. Всё о чём я прошу — дайте нам оставить по себе хоть тень доброй памяти, выслушайте, запишите то, что тамплиеры могут сказать в своё оправдание.

— Я попытаюсь.

— Ну тогда и я попытаюсь.

— Довольно, Арман. Завтра же вас всех переведут в хорошее помещение.

— Завтра же ты получишь расписку на упомянутое мною количество ливров.

— Изберёте, кого захотите, в защитники Ордена. Им дадут возможность публично сказать то, что они захотят.

— И тогда ты получишь расписку на сумму втрое большую.