От дороги и направо - Станислав Борисович Малозёмов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Проснулся я, не помня, когда уснул и не понимая, что проснулся. Звёзд сверху не было, а вместо них висела надо мной голубая пустота, в которой не задержалось даже захудалое облачко. Пустота эта бездонная с утра не воспринималась радостно, несмотря на веселящий глаз цвет и солнечные блики, гуляющие по небу, как по своему жилью. Оно, конечно, могло видеться мне иначе: радужно и оптимистично. Но это утро было последним во второй неделе. Начиналась третья и не последняя моя неделя на Оке в ватаге. Потому как бугор деньги даст аж ещё через две. Это – если повезет.
Ребята ни разу не получали денег ровно через месяц. Причем в один день ватаг всем и не платил. У каждого месяц был свой. Все ведь прибились к артели в разное время.
Я сел на простыне, откинул одеяло, потянулся и стал разглядывать лодки, шевелящиеся на волнах хаотично, неравномерно и без утренней бодрости. Те, которые шли с моторами по течению, смотрелись веселей, но общую картину не улучшали. Вёсельные лодки крутились неподалеку от берега. На них сидело по два мужика. Один вёслами, потея и легонько матерясь, удерживал лодку на одном месте, а второй либо кидал блесну или мёртво сидел, прилипнув взглядом к проплывающему мимо себя поплавку. Это были суровые и молчаливые профессиональные рыбаки-любители, которые ничего почти никогда не ловили, но рабалка была их фанатической страстью, почти рабской долей. Они не могли не ходить на рыбалку. Они мучились и заболевали нервно, если идти рыбачить что-нибудь мешало: свадьбы, похороны, трещина в дне лодки, ураган или грипп с температурой тридцать девять и два.
Помимо них уныло плелись моторки, вынужденные житейскими нуждами плыть против течения. Они издавали натужные звуки, вода за движком вздувалась бело-желтым буруном, который, казалось, прилип к мотору и корме как магнит, тянущий суденышко назад.
Я каждое утро, открыв глаза, поворачивал голову на реку в надежде хоть раз увидеть пустую воду. Только воду, которую ничто не засоряло. Ни лодки, ни речные извозчики-трамвайчики, ни бешеные «Ракеты» на подводных крыльях, гордо задирающие носы в знак пренебрежения любой, даже сокрушительной волной.
– Эй, Стас, давай вниз! – это кричал Толян , расщепляя маленьким топориком доски для утреннего костра. Рядом шевелился Пахлавон, расставлял кружки и раскидывал по кругу как карты карамельки. Грыцько отмотал с фанерной бобины метровый кусок тонкого джутового шпагата и привязывал к нему с обеих сторон ветки. Одну потолще и покороче, другую тонкую, но длинную.
Наиль отжимался на руках, а Женя ходил вдоль берега как заводной и сосредоточенно что-то разглядывал под водой. Только композитор с легким прерывающимся стоном еще во сне переносил муки сегодняшнего похмелья. И просыпаться ему было так же тяжело и невозможно, как взлететь над этой землёй и водой, парить под небосводом и петь арии из собственных опер.
– Пусть спит! – кричал Толян. – Не буди. Припрет похмелиться, сам встанет.
У него похмельный пузырь под головой.
Толян заржал как старый конь, негромко и хрипло. Я скатал в рулон постель, проверил в портфеле фотокамеру. Целая. Значит спал спокойно. Причем настолько спокойно каждую ночь спал я хоть и понемногу, что даже пряники, и те все были целыми. Да, что меня удивило: я ведь эти пряники в первую неделю предлагал как деликатес всем. То за обедом, то за ужином. Все оказывались категорически. Я не понимал – почему. А Наиль мне потом в сторонке сказал, что никто не берет пряники потому, что мне скоро предстоит дорога дальняя и, не дай бог, казённый дом. Лучше, конечно, казённый вагон. Что есть? Пряники. Денег ватаг даст столько, что на дорогу бы хватило…
Спустился вниз, сел рядом с будущим костром. Подошел Грыцько, бросил шпагат с веточками рядом и крикнул, чтобы все слышали: – Эй, народ! На тренировку быстренько сбежались! Бегом, бегом!
У нас теперь каждое утро и вечер, несмотря на любой тяжести физический труд, проводились тренировки по карате. Тренировались все, кроме музыканта. Ребятам совершенно новый вид боевых единоборств так понравился, что они просто заставляли меня показывать им новые приемы и учить выполнять их правильно. Мы упражнялись часа по полтора-два раза в день не потому, что мужикам хотелось срочно овладеть неведомым для большинства, а значит секретным искусством побеждать голыми руками даже вооруженного противника. А потом быстро разыскать своего обидчика из прошлого и искалечить его до полусмерти. Нет, среди ребят из ватаги не было ни одного агрессивного или мстительного. Все занимались исключительно для самозащиты. А так много и часто потому, что мне надо было скоро уезжать. В это утро мы очень интенсивно, практически до изнеможения отрабатывали блоки защиты и контрудары, учились работать ногами, освобождаться от захватов и делать болезненные контролирующие концовки приемов на суставы кистей рук, локтей и пальцев.
– Может, ты не поедешь домой? – сказал Наиль, стирая майкой пот с груди и лица. – Чем тебе тут не дом? Ватаг еду носит, деньги хоть с опозданием, но дает всегда. Зимой на хатах жить будем, вечером телевизор будем смотреть. Девок в Павлово много свободных. Я сам не увлекаюсь вообще. Жену люблю. А вы с Гришкой могли бы тут почудить вволю. Ты же вроде уже холостой. Оставайся. Бугор после зимы зарплату поднять обещал. Да и эта, какая сейчас, при жизни на свежем воздухе куда лучше даже министерской зарплаты и любых витаминов. А?
Я, пока он говорил, вспомнил свою кустанайскую редакцию, моего друга и соперника по журналистским поискам лучших тем Толика Ермоловича. Вспомнил попутные грузовики, на которых трясся несколько лет по всем степным проселкам и грейдерным жутким дорогам кустанайских огромных просторов, вспомнил дочь, которой уже пора в школу, отца вспомнил. Мы с ним спорили о литературе и новых веяниях в журналистике, философствовали по разным поводам на темы важные очень, что доходить до меня стало только сейчас. Я хотел приехать домой и начать всё с нуля. Потому как прошло время, причем не впустую. Возможно, что я даже поумнел. Ну, так мне казалось. А, может, просто старше стал и видеть жизнь начал внимательнее, так, как глядят на неизведанное и почти загадочное. Всё-таки когда тебе несколько лет после двадцати, то жизнь ясна как сто раз просмотренное «Белое солнце пустыни». А когда тебе почти тридцать,
