Супергрустная история настоящей любви - Гари Штейнгарт

— Но я ее люблю, — тихонько сказал я. — И, по-моему, она занимается шопингом просто потому, что наше общество азиатам так велело.Как на Кредитных столбах. Я даже слышал, как один парень ей орал: «Эй, муравей, купи что-нибудь, или вали в свой Китай!»

— Муравей?

— Ну да, муравей, который слишком много копит, и кузнечик, который слишком много тратит, знаешь? На плакатах ДВА? Китайцы и латиносы? Адский расизм.

— Леонард, я бы на твоем месте бросила встречаться с проблемными азиатками и всякой белой швалью, — сказала Грейс. — Им, знаешь ли, от этого тоже мало радости.

— Мне сейчас очень больно, Грейс, — прошептал я. — Как ты можешь так сразу о ней судить? Как ты можешь судить о нас?

И она тотчас смягчилась. Включились христианство и общая доброжелательность. На глазах выступили слезы.

— Прости, — сказала она. — Господи, в какие времена мы живем. Я становлюсь жестокой. Хочешь, я с ней подружусь? Буду ей старшей сестрой?

Я подумал было изобразить негодование, но потом вспомнил, кто такая Грейс — старшая из выводка прекрасно адаптированных детей, дочь двух врачей из Сеула, чьи иммигрантские тревоги и чужеродность посреди Висконсина, конечно, значили немало, и однако же эти люди не хуже добрейших, прогрессивнейших урожденных американцев умели дарить отпрысков любовью и поддержкой. Как ей хотя бы приблизительно понять Юнис? Как ей постичь то, что происходит между нами?

Я кратко обнял Грейс и чмокнул в теплую щеку. Когда оглянулся, Юнис смотрела на нас — и на лице ее играла эта земноводная улыбка, ухмылка без свойств, ухмылка, что впилась мне прямо в мягкие ткани вокруг сердца.

— Ну, за республику все, — объявил между тем Хартфорд на своем антильском канале. Молодой друг полотенцем вытирал у него со спины гейзер спермы. — Тру-ля-ля и трам-пам-пам, пока-пока, дружочки.

На Манхэттен мы плыли в молчании. На КПП Нацгвардии не было почти ни души — вероятно, солдат погнали в Центральный парк подавлять беспорядки. Дома я опять стоял на коленях и плакал. Она снова угрожала вернуться в Форт-Ли.

— У тебя не друзья, а чудовища, — говорила она. — Индюки надутые, только о себе и думают.

— Что они тебе сделали? Ты с ними за весь вечер и двух слов не сказала!

— Я там моложе всех. Они на десять лет старше. Что я им скажу? Они все Медийщики. Все забавные, все успешные.

— Во-первых, вовсе нет. А во-вторых, ты еще молода, Юнис. Ты тоже будешь работать в Медиа. Или в Рознице. Я думал, тебе понравилась Грейс. Вы же прекрасно поладили. Вместе шопили на «ПОПЫшности», говорили про сунь дубу.

— Ее я вообщененавижу, — прошипела Юнис. — Она ровнотакая, какую хотели мама с папой, и, блядь, еще этим гордится.А, и про знакомство с моими родителями забудь. Ты с ними никогда не познакомишься, Ленни. Как я могу тебе доверять? Ты облажался.

Я лежу в постели один; Юнис опять сидит в гостиной со своим эппэрэтом, тинкает, шопит; и когда вокруг нас чернотой сгустилась ночь, с ноющей болью в сердце я понял, что если отнять у меня 239 000 долларов в юанях, непростую любовь моих родителей, мимолетную поддержку друзей и пахучие книги, у меня не останется ничего, кроме женщины, что сидит в соседней комнате.

Голова пухла от тошнотворных еврейских тревог — внутри и снаружи бушевал погром. Я решил, что не стану думать о Фабриции, Нетти и выдре. Буду жить мгновением. Попытался выяснить, что случилось с НИИ в Центральном парке. Богатая медийная молодежь с Западной Центрального парка и с Пятой авеню сливали, стоя на балконах и крышах, а несколько человек прорвались сквозь кордоны Нацгвардии и эмоционировали прямо из парка. Я смотрел мимо них, злых и возбужденных, визжащих что-то про родителей, любовников и лишний вес, и пытался у них за спинами разглядеть вертолеты, которые расстреливали зеленое сердце города. Я вспомнил Кедровый холм — новый эпицентр моей жизни с Юнис Пак, — вспомнил, что теперь он весь залит кровью. Потом устыдился, что с такой медийной одержимостью думаю о своей жизни, с такой готовностью забываю новых мертвецов. Грейс права. В какие времена мы живем.

Но я знал одно: я ни за что не последую совету Нетти. Ни за что не пойду к Неимущим в парк на Томпкинс-сквер. Кто знает, что их ждет? Если Национальная гвардия расстреливает людей в Центральном парке, отчего не пострелять в центре? «Первым делом безопасность», как говорят в «Постжизненных услугах». Наши жизни дороже чужих.

Армада вертолетов направилась на север. От их остервенелой ярости дрожал весь дом, у соседей за стенкой звенел фарфор в буфете, плакали младенцы. Все это, видимо, испугало Юнис — вскоре она притулилась к моему большому телу, вжалась в меня так, что стало больно. Мне было страшно — не из-за военной операции в городе (все равно человека с моими активами и пальцем не тронут), а потому что я понимал: я никогда не смогу с ней расстаться. Как бы она со мной ни обращалась. Как бы плохо мне ни было. Ибо в злости ее и тревоге было что-то родное, в них крылось облегчение. Ибо эти наивные южнокалифорнийские иммигрантские семьи я понимал лучше, чем праведную среднезападную родню Грейс, — я понимал эту жажду денег и уважения, эту смесь претензий и ненависти к себе, это стремление быть красивым, заметным, пользоваться восхищением. Ибо когда Вишну сказал мне, что Грейс беременна («ха- ху», — неловко рассмеялся он, сообщая эту новость), я понял, что передо мной захлопнулась последняя дверь. Ибо, в отличие от скользкой и ловкой Эми Гринберг, Юнис понятия не имела, что творит. И я тоже.

Прости, дневничок, я сегодня эмоциональная развалина. Плохо спал. Даже лучшие беруши не помогают от вертолетных винтов за окном, а Юнис во сне громко ругается по-корейски, все ведет бесконечный разговор с anna,своим отцом, негодяем, по большей части виновным в ее боли; и все же если бы не вспышки его злости, я бы, может, никогда не влюбился в нее, а она в меня.

Однако я тут сообразил: кое о чем я умалчиваю, дневничок. Позволь описать прекрасные моменты — во всяком случае, до начала протестов НИИ и появления КПП на станции Ф.

Мы ходим по корейским ресторанам в центре и пируем: рисовые пирожки в чили, кальмар, утопающий в чесноке, страшные рыбьи животы лопаются от соленой икры, непременные блюдечки с капустой и консервированной репой, с водорослями и кусками восхитительной сушеной говядины. Мы едим по-азиатски, уставив глаза в тарелки, от души чавкая супом с тофу и слегка порыгивая, что означает нашу вовлеченность в трапезу, моя рука тянется к стакану соджу,ее — к изящной чашечке ячменного чая. Мирное семейство. Слова не нужны. Мы любим друг друга, кормим друг друга. Она зовет меня кокирии целует в нос. Я зову ее по-русски «малышка» —опасное слово, ибо однажды оно сорвалось с губ моих родителей: я тогда был меньше трех футов ростом, и их любовь ко мне была незамысловата и правдива.

Тепло корейского ресторана, нескончаемая череда тарелок, словно трапеза не может закончиться, пока не будет съеден весь мир, крики и смех после еды, несдержанное подпитие стариков, хиханьки и болтовня женщин помоложе, и куда ни глянь — семейные узы. Неудивительно, что евреи и корейцы с такой легкостью завязывают романы. Нас, конечно, варили в разных горшках, но оба горшка булькали семейным теплом и непринужденностью, любопытством и неврозами, порожденными тесным соседством.

Однажды мы обедали в шумном заведении на 32-й улице и Юнис увидела человека, который ел один и тянул кока-колу.

— Грустно, — сказала она, — видеть корейца без жены или подруги — она бы ему сказала, что нечего пить это пойло. — И она подняла повыше чашку ячменного чая, словно хотела показать этому человеку, что существует здоровая альтернатива.

— По-моему, он не кореец, — сказал я. — Мой эппэрэт говорит, он из Шанхая.

— А, — сказала она. — Родовые связи с одиноким азиатским любителем кока-колы были обрублены, и она потеряла интерес.

По дороге домой — животы набиты чесноком и чили, солнце жарит снаружи, перец — изнутри, и тела покрыты приятной испариной, — я задумался о том, что она сказала. Грустно, сказала она, что у корейца нет жены или подруги, которая сказала бы ему, что не стоит пить кока-колу. Взрослому человеку надо сказать,как ему себя вести. Чтобы сдерживать низменные инстинкты, ему нужна подруга или жена. Какое чудовищное пренебрежение к индивидуальности! Можно подумать, все мы временами не жаждем ощутить, как на язык падает капля искусственно подслащенной жидкости.

Но затем я подумал об этом с точки зрения Юнис. Семья вечна. Родственные связи невозможно порвать. Ты приглядываешь за себе подобными, они приглядывают за тобой. Может, это яневнимателен, недостаточно забочусь о ней, не делаю замечаний, когда она заказывает чесночный батат-фри или пьет молочный коктейль без витаминных добавок. Вот только вчера я обмолвился о нашей разнице в возрасте, и она совершенно серьезно ответила: