Супергрустная история настоящей любви - Гари Штейнгарт

— Я боюсь умереть, — сказал я.

— А рядом с ней ты как будто моложе?

— Рядом с ней я как будто плешивее. — И я огладил остатки волос.

— Мне нравятся твои волосы, — сказала Грейс, нежно дернув за кустик, что вооруженным часовым восстал у меня на лысеющем лбу. — Они честные.

— Я понимаю, это нелепо, но мне, видимо, кажется, что Юнис подарит мне вечную жизнь. Пожалуйста, Грейс, только без христианства. Я этого не перенесу, ну правда.

— Мы все умрем, Ленни, — сказала она. — Ты, я, Вишну, Юнис, твой босс, твои клиенты — все.

Ребята уже гоготали над своими эппэрэтами, и мы с Грейс тоже подошли. Они смотрели канал Ноева приятеля Хартфорда Брауна, чье шоу сочетало политический комментарий с жестким гейским сексом. Сначала показали, как досточтимый Ли — официально Управляющий Народного банка Всемирного Китая, неофициально самый могущественный человек на земле — болтает с нашими безмозглыми двухпартийными вождями на газоне перед Белым домом. Там был идол моего отца, министр обороны Рубенштейн — кланяется в пояс, бурление невнятной ярости обернулось смиренным послушанием, и его характерный белый платок в нагрудном кармане мелькает, точно знак дешевой капитуляции. Рубенштейн преподнес Ли какую-то золотую рыбку, она забилась в воздухе и чудесным образом развернулась приблизительно луковичной кляксой территории Китая — вот, мол, Америка еще умеет производить и изобретать.

Затем совершенно никакущий мускулистый Хартфорд взошел на борт яхты — сказал, что возле Нидерландских Антильских островов: свежая водяная пыль расцвечивает темные очки радугой, две волосатые темные руки массируют его мраморные плечи и грудь, толчки любовника впихивают его в кадр.

— Выеби меня, шоколадка, — проворковал он своему приятелю-матросу; губы его были непристойны, однако мужественны и так полны жизни и жара, что я искренне порадовался его счастью.

Следующая сцена: Белый дом, Ли и наш молодящийся марионеточный вождь Джимми Кортес — американский президент застыл, как покойник, китайский банкир расслаблен и как будто не замечает сгрудившихся вокруг микрофонных кранов.

Хартфорд за кадром:

— Я обожаю,как этот китаец одевается. — Съемки из Белого дома перемежались его стонами — Хартфорда дрючил антилец. Зрителям напомнили, что, по результатам неофициального международного опроса, Ли был признан первым денди на планете; особенно респонденты восторгались «простотой его костюмов» и «большими гламурными очками».

— Мы хотим, чтобы Китай стал государством потребления, а не выдр, — взмолился президент Кортес.

Погоди. Чего? Государством выдр?Я перемотал слив на своем эппэрэте.

— Мы хотим, чтобы Китай стал государством потребления, а не накопления, — на самом деле сказал президент. Господи, у меня едет крыша. — Американский народ хотел бы, чтобы Всемирный Китай спас остатки крупного и мелкого американского производства. Китай уже не беден. Китайскому народу пора тратить. — Мистер Ли рассеянно кивал, сложив лицо в тот ноль, что заменял ему улыбку. Президент Кортес произнес что-то по-китайски — перевели как: «Теперь тратить хорошо! Приятного времени!»

— Ой блядь, — сказал Вишну, неистово тыча в эппэрэт. — Негри-тосы, что-то творится! — В баре стоял такой шум, что мы еле его расслышали. Молодежь напивалась, женщины нервно раздевались, а Юнис Пак плотнее куталась в легкий свитер и терла нос — очень дуло из кондиционера. — В Центральном парке восстание, — сказал Вишну. — Гвардейцы пнули под зад какого-то черного кренделя и теперь мочат Неимущих.

Новости о Центральном парке разлетались по бару. Вживую пока еще никто не сливал, но на эппэрэтах и на экранах бара появлялись Изображения. Подросток (ну, он казался подростком — неловкие тощие ноги), лица не видно, в пояснице красная дыра — он валялся, точно сбитый машиной, на мягком зеленом пригорке. Тела трех мужчин и женщины (семья?) лежат навзничь, голые черные руки раскинуты, будто они друг друга нечаянно обняли. И один человек, которого я, кажется, узнал, — безработный водитель автобуса, мы с Юнис видели его на Кедровом холме. Азиз как-то там. Я запомнил в основном его одежду — белая футболка, золотая цепь с крупным символом юаня. И странный наплыв — вот я вижу его живым, пусть краткий миг, а вот на высоком коричневом лбу кружок с монетку в пять цзяо, и краснота пропитывает ржавые звенья тяжелой цепи, зубы болезненно стиснуты, глаза уже закатились. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы подобрать описание тому, что я вижу, — мертвец, — и тут экраны переключились на небо над парком: хвост вертолета задран, нос, очевидно, опущен, примеривается покарать, а на заднем плане красный трассирующий огонь освещает теплое завершение летнего дня.

В «Цервиксе» воцарилась тишина. Я ничего не слышал, кроме шороха крышечки, которую тремя онемевшими пальцами машинально откручивал с пузырька ксанакса, а затем скрежета белой таблетки в пересохшем горле. Мы впитывали Изображения и вместе — группой людей с похожим доходом — переживали краткие вспышки экзистенциального страха. На минуту этот страх смыло волной сочувствия к убитым, формально — таким же ньюйоркцам. Каково это — быть мертвым или вскорости умереть? Попасть под обстрел с воздуха в центре города? Мгновенно понять, что вокруг тебя умирают близкие? Но потом страх и сочувствие сменились знанием иного сорта. С нами такого не случится. То, что мы увидели, — не терроризм. Мы из доброго племени. Эти пули умеют выбирать.

Я послал тинку Нетти Файн: «Видела, что творится в парке???»

Невзирая на разницу во времени (в Риме, наверное, был пятый час утра), она тотчас ответила: «Только что видела. Не волнуйся, Ленни. Это ужасно, но Рубенштейну и его клике ОТОЛЬЕТСЯ. В Центральном парке стреляют, потому что там мало бывших нацгвардейцев. Они никогда не выступят против бывших солдат. Вся движуха — на Томпкинс-сквер, Медиа этого не показывают. Сходи туда, познакомься с моим другом Дэвидом Лоррингом. Я занималась посттравматическим консультированием в Коламбии, он пришел ко мне после двух часов в Сьюдад-Боливар. Он на Томпкинс организует настоящее сопротивление. Отличный парень. Ладно, милый, мне бы сейчас соснуть чуток. Будь сильным! XXX Нетти Файн. P. S. Я преданно слежу за каналом твоего друга Ноя Уайнберга. Когда вернусь в Штаты, я бы с ним пообедала».

Над этим посланием я улыбнулся. Женщине за шестьдесят, а она по-прежнему бодра, все пытается наставить нашу страну на путь истинный. Какая-тонадежда у нас, значит, есть. И словно в подтверждение моих мыслей «КризисНет» бибикнул новым сообщением: «Ставка ЛИБОР повысилась на 32 пункта; доллар повысился относительно юаня на 0,8 %, и курс составил ¥ 1 = $ 4,92». Может, правда за экономикой? Может, резня в Центральном парке и есть поворотный пункт? И она отольется Рубенштейну и его дружкам?

Я перечитал письмо Нетти Файн. Вдохновляет, конечно, но со словоупотреблением что-то не то. Я представил, как аккуратные, интеллигентные губы Нетти Файн произносят слово «движуха». Что с ней приключилось? Выдра.Я тинкнул Фабриции. «Адресат удален». Хватит, надо перестать нервничать. У меня на глазах случилась настоящая резня. Черт с ним, со Старым Светом. Я не отвечаю за то, что происходит с Нетти или с Фабрицией. Я отвечаю только за Юнис Пак.

Между тем ошалелое безмолвие уже сменилось общей развязностью пополам с умелым негодованием; люди кидали на стойку почти обесцененные доллары и утешались бельгийским пивом. Помню только, что было горячо в висках и хотелось встать поближе к Юни. Между нами наступило похолодание, когда я сорвался и взял в руки книгу, а она застала меня за чтением, не просто за сканированием текста ради информации. В нескольких милях к северу от нас убивали людей, и я хотел, чтобы нас с любимой ничто не разделяло — уж явно не двухтомник «Войны и мира».

Ной начал сливать сразу, но его подруга Эми Гринберг уже была в эфире. Она задрала блузку и продемонстрировала крохотную полоску жира над идеальными ногами в идеальных джинсах — свой так называемый живот, —хлопнула по нему и произнесла заглавную фразу: «Эй, подруга, завелся животик?»

— В Центральном парке эпоха Рубенштейна, — вещал Ной. — В Америке эпоха Сокращения Ущерба, все даром, тотальная распродажа, «безумные цены», а Р-штейн не успокоится, пока из города не выдворят всех черномазых и латиносов. Он сыплет на наших матушек бомбы, cabróns,как Хрисси Колумб — микробов на краснокожих. Сначала стрельба, потом задержание. До конца недели половина нью-йоркских мамочек и папочек окажутся в охраняемой фильтрационной зоне в Ютике. Будьте осторожны, не подносите эппэрэты к Кредитным столбам… — Он сделал паузу — глянуть на входящий поток сырых данных. Обратил к нам усталое, профессионально подвижное лицо, не понимая еще, какую эмоцию изобразить, но не в силах сдержать нутряное возбуждение. — Восемнадцать погибших, — сказал он, будто сам удивился. — Убиты восемнадцать человек.