Обычные люди: 101-й полицейский батальон и «окончательное решение еврейского вопроса» - Кристофер Браунинг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Полицейские из других подразделений батальона также вспоминали об обнаружении подземных убежищ и расстреле евреев группами от 20 до 50 человек{361}. Один из полицейских оценил общее количество жертв октябрьских облав в лесу в 500 человек{362}.
К весне ситуация несколько изменилась. Немногочисленные оставшиеся в живых евреи большей частью смогли присоединиться к отрядам партизан или военнопленных. В ходе весенней облавы был обнаружен «лесной лагерь» беглых русских и евреев, они оказали вооруженное сопротивление. От 100 до 120 из них были убиты. Батальон потерял как минимум одного человека: адъютант Траппа лейтенант Хаген был случайно застрелен собственными подчиненными{363}.
Какое-то количество евреев было отправлено на принудительные работы в крупные поместья, конфискованные после оккупации и теперь управлявшиеся немцами. В Яблони недалеко от Парчева несколько полицейских из взвода Штайнмеца посадили 30 еврейских работников на грузовики, вывезли в лес и казнили привычным уже выстрелом в затылок. Немецкий управляющий, которого не предупредили о предстоящей ликвидации его работников, тщетно пытался жаловаться{364}. С противоположной проблемой столкнулся немецкий управляющий поместья Паннвиц недалеко от Пулав – еврейских работников у него оказалось слишком много. Его поместье стало пристанищем для евреев, которые бежали из гетто в лес, а затем в поисках укрытия и еды влились в ряды тех работников, которые уже были в Паннвице. Управляющий созвонился с капитаном Хоффманом, и команду немецкой полиции отправили на ликвидацию лишних работников{365}. После того как Хоффман оказался в госпитале, заступивший на его место лейтенант Мессман сформировал летучий эскадрон, который занялся систематическим истреблением небольших партий еврейских работников в радиусе 50–60 километров от Пулав. Водитель Мессмана Альфред Шперлих* описал, как это происходило:
В тех случаях, когда до скотного двора и еврейских времянок можно было добраться быстро, я на большой скорости въезжал на скотный двор, полицейские выскакивали и сразу же бросались к жилищам евреев. Всех, кто в тот момент был на месте, выгоняли наружу и расстреливали на скотном дворе рядом со стогом сена, картофельной ямой или кучей навоза. Жертвы почти всегда были без одежды, и им стреляли в затылок, уложив их на землю.
Однако, если дорога на скотный двор хорошо просматривалась, полицейские подкрадывались пешком, стараясь не спугнуть своих жертв. Там, где место работы находилось недалеко от леса, полиция обычно обнаруживала гораздо больше евреев, чем ожидалось{366}.
Некоторые евреи сумели уцелеть, спрятавшись не в лесу, а в городе, но и их постепенно выслеживали{367}. Самый памятный случай произошел в Коцке, где работавший на немцев польский переводчик сообщил о подвале, который служил тайным убежищем. Было схвачено четверо евреев. В ходе «допроса» они выдали местоположение еще одного убежища, которое располагалось в подвале большого дома на окраине города. Ко второму убежищу, не ожидая никаких трудностей, отправился один-единственный немецкий полицейский в сопровождении польского переводчика. Но это был тот редкий случай, когда у евреев оказалось оружие, и полицейский был встречен огнем. На место прибыло подкрепление, завязалась перестрелка. В итоге четверо или пятеро евреев были убиты при попытке прорваться, а в самом подвале убитыми или тяжело раненными обнаружили еще от восьми до десяти человек. Невредимыми удалось захватить лишь четверых или пятерых: их тоже подвергли «допросу» и в тот же вечер расстреляли{368}. Затем немецкие полицейские отправились на поиски владелицы дома – польки, успевшей вовремя скрыться. Ее выследили в доме ее отца в соседней деревне. Лейтенант Бранд поставил мужчину перед страшным выбором – его жизнь или жизнь дочери. Отец выдал дочь, и ту расстреляли на месте{369}.
Стандартным способом «охоты на евреев» стали небольшие патрули, отправлявшиеся в лес на ликвидацию отдельных подземных убежищ, о которых стало известно. Батальон создал сеть информаторов, которые разыскивали места, где скрывались евреи, и докладывали о них. Многие поляки добровольно сообщали о прячущихся в лесах евреях, которые воровали еду с близлежащих полей, из хуторов и деревень в отчаянных попытках выжить. Получив такую информацию, командиры полиции на местах отправляли небольшие патрули для обнаружения прячущихся. Раз за разом с минимальными отклонениями разыгрывался один и тот же сценарий. Полицейские вслед за своими польскими проводниками подбирались прямо к подземным укрытиям и метали внутрь гранаты. Тех, кто не погибал от взрывов и выбирался из убежища, заставляли лечь лицом вниз и стреляли в затылок. Трупы обычно оставляли на месте, рассчитывая, что их закопают местные польские крестьяне{370}.
Такие рейды происходили настолько часто, что основная масса полицейских не запомнила, в скольких они лично принимали участие. «Для нас это был почти что хлеб насущный», – сказал один из них{371}. Выражение «хлеб насущный» применительно к «охоте на евреев» употребил и другой полицейский{372}. По поведению начальника патруля полицейские могли сразу понять, предстоит ли им акция против партизан, или они ищут евреев, о которых донесли и которые предположительно не вооружены{373}. По словам как минимум одного полицейского, преобладали карательные акции против евреев. «Они были нашей основной работой и, по сравнению с нападениями на партизанские отряды, происходили гораздо чаще»{374}.
С этими рейдами 101-й резервный полицейский батальон, описав почти полный круг, вернулся к тому, что было в Юзефуве. В ходе крупных операций по депортации почти всем полицейским приходилось нести службу в оцеплении. Они загоняли толпы людей, как скот, в поезда, но при этом могли не задумываться о том, что в конечной точке маршрута эти люди будут убиты. Ощущение непричастности к дальнейшей судьбе депортируемых было непоколебимо.
Но «охота на евреев» была совсем другим делом. Здесь они вновь смотрели своим жертвам в лицо, и убийства носили личный характер. Что еще важнее, каждый полицейский опять получил некоторую свободу выбора. То, как именно он распорядился этой свободой, показало, до какой степени батальон был разделен на «стойких» и «слабаков». За несколько месяцев, прошедших после Юзефува, многие очерствели, стали безразличными, а то и азартными убийцами. Другие старались максимально ограничить участие в
