История русского народа и российского государства. С древнейших времен до начала ХХ века. Том II - Петр Рябов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В центре дворцовых переворотов всегда стояла гвардия. По словам замечательного историка и мыслителя Ю.М. Лотмана, гвардия – «это привилегированное ядро армии, дававшее России и теоретиков, и мыслителей, и пьяных забулдыг, быстро превратилось в нечто среднее между разбойничьей шайкой и культурным авангардом». Гвардия была одновременно опорой императора и угрозой его власти и жизни, а привлечение гвардии на свою сторону стало важнейшим делом монарха, XVIII век – век расцвета авантюристов – дерзких, наглых, энергичных, беспринципных, отважных. Любой незнатный офицер или дворянин мог, участвуя в заговорах, интригах, военных походах, сделать блестящую карьеру и оказаться на вершине власти (но столь же легко и потерять свою власть и жизнь). Эта эпоха знала феерические взлёты и падения: во главе России оказывались то сын конюха и денщик царя А.Д. Меншиков, то «простая» прибалтийская немка, ставшая любовницей многих офицеров и генералов, а затем императрицей, Марта Скавронская (Екатерина I), то курляндский конюх и любовник Анны Иоанновны Эрнст Бирон, то пастушок из Малороссии (покоривший Елизавету Петровну сначала певучим голосом, а затем и другими своими достоинствами и ставший её любовником) Разумовский, то гвардейские офицеры (любовники Екатерины II) братья Орловы, братья Зубовы, Григорий Потёмкин и многие другие.
«Временщики» с калейдоскопической скоростью сменяли друг друга на властном Олимпе: Долгорукие «свергли» Меншикова, Бирон – канцлера Волынского, Миних – Бирона и т. д. Изредка проигравшие отправлялись на плаху, чаще – в ссылку (времена становились более гуманными и просвещёнными). Старая знать боролась против хищных и алчных «птенцов гнезда Петрова», а они, в свою очередь, пожирали друг друга. Любовные связи императоров и императриц, использование «доступа к телу» монарха (во всех смыслах этого выражения) стали важнейшими факторами в политике. Особенно широко это использовала Екатерина II, выдвигавшая многих из числа своих бесчисленных любовников на ключевые военные и государственные посты (Алексею Орлову (брату фаворита Григория Орлова) она поручила командование эскадрой в войне с Турцией, Григория Потёмкина назначила губернатором завоёванной Тавриды и Новороссии, Станислава Понятовского посадила на польский трон и т. д.). Сословные интересы причудливо переплетались с клановыми и накладывались на любовные пристрастия правящих особ.
Не меньшую роль, чем фавориты и гвардия (а также – в юридическом отношении – петровский печально известный указ о престолонаследии) в дворцовых переворотах играли европейские посланники. Для них дворцовый переворот был способом корректировки российской политики в нужном им направлении. Так, при активном участии французского посланника (и любовника царевны) Лестока была посажена на трон Елизавета Петровна, а за убийством Павла I стояло английское посольство, активно участвующее в заговоре, спасшем британскую Индию от русского вторжения. Тем курьёзнее то, что в пропагандистской риторике, сопровождающей и легитимирующей перевороты, использовались красивые патриотические фразы (о борьбе с «немцами», продолжении «дела Петра» и проч.). Однако, за исключением событий 1730 года («затейки верховников» с «кондициями»), вплоть до правления Петра III и Екатерины II, в реальности дворцовые перевороты лишь слегка корректировали курс самодержавия и были борьбой личностей и кланов, а не политических программ и стратегий. Императоры и императрицы предавались пирам, охотам, балам, роскоши, необузданному разврату; «временщики» жадно и ненасытно разворовывали казну, а бюрократия кое-как управляла страной, продолжавшей по инерции двигаться в направлении, указанном Петром I.
Какой была механика и обоснование дворцового переворота? Вооружённой силой выступала гвардия – обычно несколько офицеров, реже – целые полки. Обоснование переворота: обвинить низложенного в «антипатриотизме», «тирании» или (и) в «неспособности управлять», а себя, победителя, беспроигрышно связать с «петровской» традицией (Елизавета Петровна спросила у гвардейцев, явившись в казарму в гвардейском мундире петровских времён: «Знаете ли вы, чья я дочь?»), привлечь на свою сторону какой-то авторитетный орган, способный узаконить переворот (Сенат, как правило), подготовить манифест, извещающий о случившемся и объясняющий его важность и нужность, раздать придворным и гвардейцем множество пожалований и ещё больше обещаний…
Убийство императора никогда не признавалось убийством (ибо особа монарха – даже низложенного и признанного «негодным» – неприкосновенна по определению! Теоретически!), но – либо «геморроидальными коликами» (они погубили Петра III), либо «апоплексическим ударом» (Павел I; в действительности, удар имел место – удар табакеркой в висок, после чего озверевшие заговорщики задушили государя). При этом дворянам даруют более широкие права, привилегии и обещания всяческих милостей.
Число участников заговоров росло: от десятка офицеров, низложивших Бирона под предводительством Миниха, или примерно такого же их числа, приведших к власти Елизавету Петровну (1740–1741), к двум сотням офицеров – при свержении Петра III (1762) и Павла I (1801). Как правило, все перевороты «не дозревали», совершаясь намного раньше, чем планировалось, из-за боязни провала заговора – когда царствующему монарху становилось известно о заговоре (так было и в 1741, и в 1762, и в 1801 году), а заговорщикам – о том, что это ему стало известно (и вынуждало их действовать на упреждение). Каждый монарх, таким образом, всегда жил «под Дамокловым мечом» возможного переворота, и это ожидание, конечно, корректировало его политику.
Дворцовые перевороты стали частью той чудовищной цены, которую Россия заплатила за петровские реформы, разрушившие традиционные, сравнительно «мирные» механизмы преемственности передачи власти и функционирования политической системы. Объявленного «священным», непогрешимым и всемогущим государя нельзя было «переизбрать», на него нельзя было повлиять ни обществу, ни церкви – его можно было лишь убить. И цареубийство становится довольно обычным делом в эту эпоху. Итогами дворцовых переворотов стали сохранение самодержавия, восстановление (Павлом I) допетровской системы престолонаследия, рост системы крепостного права и расширение прав и привилегий дворянства (но при недопущении его к управлению государством).
Теория «официальной народности»
Начатый войной 1812 года мощный подъём национального самосознания использовался самодержавием в целях собственном дополнительной легитимации и решения одной из проблем, порождённой петровскими реформами, – идеологического преодоления непроходимой пропасти между монархом и народом. На смену идее «Третьего Рима» пришла идея «народа-богоносца», создавшего великую Империю, сокрушившего Наполеона, превосходящего все прочие народы мира, и безмерно преданного своему государю.
Чиновником, сформулировавшим новую идеологию самодержавия, стал граф С.С. Уваров – министр народного просвещения при Николае I, ловкий интриган, один из прототипов грибоедовского Молчалина, талантливый царедворец и публицист, который в «либеральное» правление Александра I был «либералом», а в эпоху николаевской реакции стал реакционером. Современный историк Андрей Зорин так объясняет предпосылки появления теории «официальной народности»: «Необходимые перемены отодвигались в неопределённое будущее… Тем самым ответственность за них перекладывалась с власти на движение истории, а на долю правительства оставалась чисто консервативная функция поддержания необходимой устойчивости государственного здания и сохранения фундаментальных основ политического порядка». Николай I, под влиянием восстания декабристов в России, революций в Польше, Бельгии и Франции 1830–1831 годов, желал законсервировать режим, отказаться от любых перемен. Именно в это время официальная триада: «православие-самодержавие-народность» была противопоставлена Уваровым революционной триаде: «свобода-равенство-братство». А. Зорин пишет об Уварове: «Профессиональный карьерист и опытный администратор, он был, однако, одушевлён исключительно амбициозным проектом постепенного изменения умонастроений большинства подданных империи через институты народного просвещения».
По словам Уварова, исконным религиозным и политическим идеалом России была покорность, преданность народа государю, послушание. Позаимствовав многие идеи немецких романтиков (о «духе народа»), Уваров сумел традиционным идеям русского самовластия придать новое обоснование и выражение, сконструировать идеологическую доктрину, которая посредством официальной пропагандистской машины, системы образования и средствами искусства вбивалась в сознание подданных Российской Империи.
По верному замечанию А. Зорина: «Социальная и культурная грань, разделившая высшее и низшее сословия, была в России первой половины XIX в. непреодолимой. Обнаружить, скажем, у дворянства и крестьянства какие бы то ни было общие обычаи было заведомо невозможно. С языком дело обстояло не более благополучно – достаточно сказать, что сам документ, утверждающий народность в качестве краеугольного камня русской государственности, был написан по-французски». Поэтому, как указывает А. Зорин, «не имея возможности основать своё понимание народности на объективных факторах, Уваров решительно смещает центр тяжести на субъективные. Его аргументация полностью лежит в сфере исторических эмоций и национальной психологии».