История русского народа и российского государства. С древнейших времен до начала ХХ века. Том II - Петр Рябов

Политика Николая I ярко описывается двумя его изречениями. Одно из них восходит к моменту его восшествия на престол: «Революция на пороге России. Но клянусь, она не проникнет в Россию, пока я жив». Борьба с революцией, консервация существующего порядка, стагнация режима, «умственные плотины» против европейских веяний, отказ от реформ – вот суть курса Николая I. Второе его характерное изречение, подводящее итог его правлению, относится к самому концу его жизни (1855 год), когда на смертном одре он сказал наследнику Александру: «Сдаю тебе команду. Но не в добром порядке». Россию он воспринимал как казарму, а себя, как дежурного офицера. Не доверяя дворянам русского происхождения, он на все ключевые посты ставил прибалтийских немцев – генералов, требуя от них не талантов, образованности и инициативы, а исключительно послушания и лояльности и руководствуясь своим принципом: «Мне нужны не умники, а верноподданные!» Но «верноподданные» Николая I могли не бунтовать, однако они не могли развивать экономику и побеждать на войне.

Историк-монархист С.М. Соловьёв писал о Николае I: «Он хотел бы отрубить все головы, которые поднимались над общим уровнем». Репрессии, доносы, сыск, цензура дополнялись казённым «квасным патриотизмом», восхвалением русского народа, слепо преданного императору и не «заражённого» революционными идеями. Собственная Его Императорского Величества Канцелярия – подобно Приказу Тайных Дел при Алексее Михайловиче – подчинялась лично государю и была призвана ведать всеми главными делами империи (кадровыми вопросами, кодификацией законов, политическим сыском и пр.). Гонения на прессу, поляков, староверов, униатов, литературу, университеты (в университетах запретили преподавание философии, ибо, по словам министра просвещения: «польза от философии не доказана, а вред от неё возможен») – стали постыдной приметой этого зловещего и мрачного царствования. Такой «апогей самодержавия» не мог закончиться хорошо ни для России, ни для самого самодержавия. Поэтому «команду» Николай I сдавал «не в добром порядке».

Опасаясь революционных настроений среди студенчества, Николай I резко ограничил число студентов (не более 300 в одном университете, а их в России было всего пять!) – в результате, в огромной стране ощущался крайний дефицит образованных людей. Попытки Николая I подчинить все сословия страны власти монарха и возглавляемого им бюрократического аппарата закончились сокрушительным крахом. В военных поселениях и деревнях вспыхивали бунты, продолжалась партизанская война в Польше и на Кавказе, тлело недовольство в образованном обществе. Оказавшись перед перспективой социального взрыва огромной силы внутри страны и потери Россией статуса великой державы на мировой арене, новый государь Александр II волей-неволей начал свои «Великие Реформы».

Пётр I и Николай I – два самодержца, обозначающие начало и апогей Петербургской Империи, причём Николай I стремился во всём следовать примеру Петра I, подчинив всю страну своему мелочному деспотизму. Однако, тем разительнее контраст между ними, контраст, закономерно ведущий от победы в Северной войне к поражению в Крымской войне.

Пётр I стремился к непрерывным нововведениям и заставлял Россию «учиться у Европы». Николай I не желал ничего менять, выше всего ценил стабильность и противопоставлял выдуманное «совершенство» русской истории европейским «безобразиям». Это сопоставление со всей очевидностью показывает исчерпанность, гибельность и тупиковость того пути, на который встала Петербургская Россия при Петре I и по которому шла вплоть до Николая I.

К середине XIX века «наступательный» потенциал Петербургской Империи Петра I (и в смысле внешней военной агрессии Империи, стремившейся к завоеваниям и мировому господству, и в смысле внутреннего натиска на своё завоёванное и порабощённое население) был полностью исчерпан, а противоречия, заложенные им в её основание, стали полностью очевидными и угрожающими её существованию. Архаичная система управления, отсутствие «обратной связи» между властью и обществом, насильственный и искусственный характер государства, отделённого пропастью от народа и держащегося лишь на штыках, отсталая экономика и рабская армия, неповоротливая бюрократия и тонущий в роскоши двор, «пожирающий» колоссальные средства, изъятые у крестьян, не могли обеспечивать империи военных побед и новых завоеваний, но грозили дальнейшим крушением её международного и внутреннего авторитета и чередой восстаний. Требовалась уже не престо дежурная «перелицовка фасада», а полная реконструкция всего здания, с демонтажем крепостнического фундамента абсолютизма, обновлением армии и чиновничества и хотя бы частичным подключением общества к государственной жизни, – словом, существенные отступления от петровского пути.

Частью всеобъемлющего системного кризиса Петербургской Империи было ослабление социальной опоры режима. Кто поддерживал теперь имперскую власть? Казённая церковь? Но она была безгласна, безропотна и… малоэффективна, малоавторитетна в народе. Дворянство? Но оно с конца XVIII века начинает требовать гарантии соблюдения своих прав и привилегий и соучастия в управлении страной, то есть перестаёт быть безусловно лояльным самодержавию (оставаясь его опорой лишь отчасти и при соблюдении ряда условий). Посягнувший на права дворянства Павел I поплатился жизнью. А декабристы уже ясно показали самодержавию, что на дворянство нельзя безоговорочно опираться. Чиновничество? Но бюрократическая машина – огромная, неповоротливая, инертная и живущая по своим законам, – начала выходить из-под контроля императора (в чём ясно убедился на своём опыте приверженец бюрократии как опоры трона Николай I). Крестьянство? Но оно сочетало иллюзии о «добром царе-батюшке», народном заступнике, с крайней степенью отчуждённости от реальной системы империи, от души ненавидя настоящих генералов, господ и министров. Потеря надёжной опоры в обществе требовала от императора радикальных реформ, свидетельствуя об исчерпанности гибельного петровского пути. И, если в XVI–XVIII веках российское государство «сконструировало» в своих интересах дворянство и крепостную систему, в XVIII–XIX веках – бюрократию, то в конце XIX – начале XX века оно попытается также «сконструировать» ручную буржуазию и сословие крестьян-собственников (развалив крестьянскую общину, ставшую опасно революционной). Впрочем, эта попытка окажется неудачной. Всё колоссальное могущество Империи было шатко, непрочно, неправедно, эфемерно, ненадёжно. Ибо в социально-экономическом, политическом, психологическом и технологическом отношениях Россия всё больше зависела от Европы, отставала от неё, всё чаще выступая не субъектом, а объектом и марионеткой в европейской политике, полуколонией. Лишь военная мощь делала её сверхдержавой и главным «надсмотрщиком» над Азией и Восточной Европой. Внутри страны имели место дворцовые перевороты, экстенсивное развитие хозяйства, постоянная опасность крестьянской революции (ведь всё величие Империи опиралось на порабощение и нищету завоёванного ею бесправного крестьянства). «Просвещение» было поверхностно и иллюзорно (четыре пятых жителей страны всё ещё не умели читать), общество – расколото в социальном, религиозном, психологическом отношении. Даже шеф жандармов и глава Третьего Отделения в «николаевской России» граф А. Х. Бенкендорф признавал крепостное право «пороховой бочкой под государством». А вдобавок ещё существовал неразрешимый «польский вопрос», постоянная война на Кавказе: новые завоевания порождали новые противоречия и конфликты.

С распространением европейского просвещения (среди дворянства), с эмансипацией дворянского сословия происходит рост требований ограничить абсолютизм, отменить крепостное право, ввести в стране гражданские свободы, положить пределы полицейскому и чиновничьему произволу. Начинают выдвигаться (впервые, после Смутного Времени) альтернативные государству проекты видения будущего. Происходит подрыв важнейшей монополии государства – монополии на инициативу во всех вопросах общественной жизни, и его переход (при Николае I) к глухой обороне от общества, в которой последним аргументом абсолютизма оставалась военная мощь и имперское могущество России. Но падение Севастополя в 1855 году развеяло и этот последний аргумент. Немногочисленные, но всё возрастающие протесты против деспотизма со стороны наиболее замечательных представителей дворянства (на смену отважному одиночке А.Н. Радищеву пришли сотни декабристов), повторяющиеся каждые четверть века грандиозные польские восстания, страшная для режима «пугачёвщина» (которую часто со ссылкой на Пушкина объявляют «бессмысленным и беспощадным бунтом» – «беспощадная», да, но отнюдь не бессмысленная!) всё более сотрясают здание самодержавия, и военные поражения грозили ему полным и окончательным крахом. Величие Империи всё больше оборачивалось её ничтожеством и оказывалось, как в сказке Андерсена о голом короле, призраком и иллюзией.